Любовь дерзкого мальчишки

— У доктора Фабиана, вероятно, опять нервный припадок, — презрительно проговорил Вольдемар, поставив ружье в угол и, по-видимому, совершенно не собираясь оказать помощь своему учителю, который в полуобморочном состоянии лежал на диване и от испуга дрожал всем телом.

Добродушный Витольд приподнял наставника и стал уговаривать:

— Придите же в себя! Кто же падает в обморок от малейшего порохового запаха? Ведь вся эта история и гроша ломаного не стоит. Правда, мы поспорили, но как я мог знать, что Вольдемар станет доказывать свою правоту так неблагоразумно? Вам лучше? Слава богу!

Фабиан поднялся и старался побороть свою нервную дрожь, однако это ему плохо удавалось.

— Вы могли бы убить нас, Вольдемар, — произнес он побелевшими губами.

— Нет, сделать это я не мог, — довольно непочтительным тоном ответил Вольдемар. — Вы с дядей стояли у правого окна, а я стрелял в левое, да, кроме того, вы ведь знаете, что я никогда не промахнусь?

— Но впредь ты это брось, — заявил Витольд, делая попытку проявить свой опекунский авторитет. — Я раз и навсегда запрещаю тебе стрельбу во дворе.

— Запрещать ты можешь, дядя, но повиноваться я не стану и все-таки буду стрелять! — возразил молодой человек, упрямо скрестив руки.

Он стоял перед своим приемным отцом как олицетворение упрямства и необузданности. У Вольдемара был чисто германский тип лица, и ни одна черта не указывала на то, что его мать была дочерью другого народа. Он был еще выше ростом, чем Витольд, но его фигура не отличалась пропорциональностью, и все ее линии были угловаты и резки. Густые белокурые волосы ниспадали на лоб, и он время от времени откидывал их нетерпеливым движением. Его голубые глаза имели мрачное, а в минуты раздражения, как теперь, — даже свирепое выражение.

Витольд принадлежал к тем людям, внешность и обращение которых дает возможность предполагать в них энергию, хотя в действительности они ею не обладают. Вместо того чтобы дать решительный отпор своенравию и упрямству своего воспитанника, он счел за лучшее уступить.

— Ведь говорил же я вам, что он совсем отбился от рук, — обратился он к Фабиану.

Вольдемар растянулся на диване, невзирая на то, что его вымокшие в болоте сапоги пачкают обивку. Охотничья собака, по-видимому, тоже побывавшая в воде, последовала примеру своего хозяина и устроилась на ковре.

Наступило молчание. Хозяин дома занялся раскуриванием своей потухшей трубки, а Фабиан приютился у окна. В то время как Витольд отыскивал кисет с табаком, валявшийся на письменном столе среди хлыстов и шпор, ему попался под руку нераспечатанный конверт, и он произнес:

— Да, чуть было не забыл, Вольдемар, тебе письмо. На печати корона и всякое зверье; должно быть, от княгини Баратовской. Давненько ее сиятельство не удостаивала нас милостивым собственноручным посланием!

Молодой Нордек распечатал письмо и пробежал его глазами. По-видимому, оно заключало в себе лишь несколько строк, но тем не менее Вольдемар нахмурился.

— Ну-с, что случилось? — спросил Витольд, — эта компания заговорщиков все еще сидит в Париже?

— Княгиня со своим сыном в С., — ответил Вольдемар, видимо умышленно избегавший слова «мать» и «брат», — и желает видеть меня. Я завтра съезжу туда.

— Нет уж, это ты оставь, — сказал помещик. — Их сиятельствам много лет не было до тебя никакого дела, так нечего начинать теперь! Мы в них не нуждаемся. Ты останешься дома!

— Дядя, да разве я школьник, что на каждом шагу должен спрашивать разрешения! Неужели же я в двадцать один год не имею даже права сам решить вопрос о свидании с матерью? Я уже решил и завтра утром еду в С.

— Ну, ну, незачем сейчас так бесноваться, — проговорил Витольд. — По мне, поезжай куда угодно! Но я не хочу иметь ничего общего с этой компанией, говорю тебе заранее!

Вольдемар упорно молчал, затем, взяв ружье и свистнув собаку, вышел из комнаты. Опекун посмотрел ему вслед, покачивая головой. Вдруг его осенила какая-то мысль. Он взял письмо, оставленное Вольдемаром на столе, и стал читать его. Теперь настала очередь хмуриться ему; на его лбу появились глубокие морщины, предвещавшие грозу.