Любовь до гроба

Разумеется, спустя пару минут госпожа Жарова проследовала за ним, торопясь застать любовников на горячем. Но зрелище, открывшееся ее глазам, было куда занимательнее всего того, что она себе навоображала! В потайной комнатке, больше похожей на старинные камеры для узников (или на чуланчик для метел), при мутном свете сальной свечи ее супруг (в халате и ночном колпаке) склонился над столом, торопливо выводя какие-то каракули на почти чистом листе. Стопка уже исписанной бумаги громоздилась рядом…

Инспектор ничего не замечал, упоенно строча очередную главу своего бессмертного творения. О, он был уверен, что новый роман станет шедевром, над разбитой судьбой нежной героини и ее счастливым спасением мужественным героем будет проливать слезы не одно поколение дам, а имя госпожи Одинцовой прогремит по всему Мидгарду. Терзаемый вдохновением господин Жаров долго боролся с самим собой, твердя, что господин Рельский не простит ему такого нахального разглашения своей частной жизни. Однако душа неумолимо требовала творить, и наконец он не выдержал и азартно принялся за работу.

Пусть мировой судья делает что хочет. Будет уже поздно – роман увидит свет, и никто не сумеет этому помешать! Впрочем, автору достало здравого смысла изменить имена действующих лиц. Он писал тайком, по ночам, в неудобной каморке, лишь бы исключить всякую возможность преждевременной огласки.

Инспектор записывал историю непростых отношений госпожи Черновой с двумя поклонниками, щедро сдабривая ее вымышленными деталями: клятвами верности, кинжалами в сердце неверному и прочими романтическими подробностями. Теперь он уже почти добрался до финала и упоенно сочинял, как раскаявшийся дракон примчался к возлюбленной и похитил ее, уверяя в своей вечной любви…

Строки сами ложились на бумагу, душа пела, сгорая в огне вдохновения, но что-то вдруг насторожило полицейского.

Он поднял голову, увидел дикий взгляд жены, вооруженной кочергой, и невольно вскрикнул. Лучше бы это были господин Рельский и господин Шеранн вместе взятые! Разъяренная женщина хуже дракона…

Процесс над господином Реинссоном наделал шуму и снял всякие подозрения с госпожи Черновой.

Гадалка самолично присутствовала на заседании, однако свидетельских показаний не давала – господин Рельский предпочел оградить невесту от такого нелегкого испытания. К тому же доказательств и без того было в избытке.

София сидела в зале суда, наблюдая за действом, и думала, что истинный театр судеб находится именно здесь, в унылых казенных стенах. Здесь разворачиваются такие драмы, кои нечасто встретишь даже на театральных подмостках, здесь пересекаются любовь и ненависть, преступление и наказание, здесь узнают истинную цену друзьям, которых вызывают в качестве свидетелей, а правда и ложь сплетаются в диковинное кружево в ловких руках крючкотворов.

Госпожа Чернова с неким отстраненным любопытством наблюдала за даваемым представлением. Люди и нелюди, будто завороженные дудочкой заклинателя змей, подчиняются чужой воле. Вот кается господин Реинссон, наивно пытаясь списать свои грехи на действие алкоголя и слезно казнясь из-за содеянного. Вот старшая барышня Ларгуссон грудью защищает возлюбленного, будто его вот-вот поволокут прочь. Вот инспектор Жаров рассказывает, как к нему явился господин Реинссон, желающий добровольно покаяться. Впрочем, полицейский прозрачно намекал, что он давно встал на след преступника и вот-вот был готов его схватить, но тот вовремя подсуетился. София спрятала улыбку: уж ей ли было не знать, кто именно открыл истинное положение дел? Но мировой судья предусмотрительно ушел в тень, предоставив честь поимки убийцы доблестным полицейским…

Среди скудных декораций, будто куклы, плясали все присутствующие, послушно выполняя задуманные кукловодом па. Казалось, нет никакой связи между солидным преуспевающим адвокатом, разномастными присяжными, суровым судьей в седом парике и прочим разношерстным людом. И все же София не могла отделаться от песенки, слышанной давеча в бродячем балагане: «Кукол дергают за нитки, на лице у них улыбки, и играет клоун на трубе… И в процессе представленья создается впечатленье, что куклы пляшут сами по себе…»[57] Впрочем, она превосходно знала того самого кукловода и нисколько не укоряла. А тем временем на судебной сцене плавно сменялись акты и действо переходило к завершающей стадии…

Молодая женщина украдкой огляделась. Общество, ранее сурово осуждавшее преступника, теперь украдкой утирало глаза во время речи адвоката и искренне сочувствовало невольному убийце…

София предпочла пропустить мимо ушей вдохновенный спич защитника – по правде говоря, она нисколько не сострадала господину Реинссону, более того, полагала, что того следовало бы предать суровому наказанию. Но господин Рельский решил иначе, и его невеста приняла это решение.