Любовь это болезнь

Я съела всё, хоть аппетит и оказался испорчен. Назадавали столько, что я в обычных обстоятельствах бы и не сделала. А тут… но папа сказал, что всё сам проверит. Придёт забирать выполненное ДЗ и заставит доделывать, если что-то не так.

Он думает, что образование – это самое главное. Что без образования – никуда.

Его брат закончил какое-то ПТУ и живёт на вилле в Сочи. У моих родителей пять вышек на двоих, и мы живём в двушке за МКАДом.

Но со своими тремя высшими образованиями папа не замечает никакой корреляции.

Я не говорю, что образование не важно. Кто захочет с идиотом общаться? Но не всегда образование равняется знаниям. Может, поэтому дядя на вилле, а мы в… там, где мы есть.

Я ему говорю, что хочу развиваться в том, что мне интересно, а все эти логарифмы и химии мне вообще не сдались.

Воооот, говорит, не знаешь, что в жизни ещё пригодится. Э… как мне могут пригодиться логарифмы, если я не буду никак с ними связана? Я даже представить себе не могу, что должно произойти, чтобы я такая: О! Настало ваше время, мои логарифмы!

Бред в общем. Я бы с удовольствием больше времени посвящала информатике и литературе. Хотя программу последней я точно бы изменила. Есть очень прикольные книги, но их либо не изучают, либо суют во внеклассное чтение. С «Войной и миром» у меня до сих пор военные действия, а за преступную графоманию Достоевского я с ужасом несу наказание.

Если не успеваешь заснуть, пока кто-то рядом, становится страшно. Из коридора в окно льёт подыхающий свет, стены холодные, двери заперты.

Я сидела, окуклившись в одеяле. Спрятала всё, что только можно. Только нос торчал для дыхания. И глаза. Чтоб не пропустить, если что.

А вдруг здание загорится? Эта воспиталка точно спасать нас не будет. Всё заперто. Я буду гореть живьём. Я обуглюсь до головешки, и никто меня не спасёт.

Замелькали все кадры ужастиков. Сердце билось, потом останавливалось, как задыхалось, и снова начинало бежать, смываться из этого ада.

Вот уже полыхала кровать, я куталась всё сильнее. Меня бил озноб, потом бросало в жару, как будто огонь и правда добрался.

Изо всех сил я вжималась в матрас. Уснуть. Уснуть. Надо уснуть.

И не проснуться.

Глаза тоже горели. Нет, спать нельзя. А вдруг и правда пожар, и меня реально не станет. Я никогда не проснусь. Я…

Дверь открылась, будто её с ноги выбили. Сушёная воспитался стояла, как призрак из оперы, а пальцы корчились, как у Носферату. Только тут до меня дошло, что ору.

Оглушительно и беспощадно.

Она пыталась что-то сказать, но не было слышно. Я орала до сипа. До колик.

– Маша, что б тебя!

Я услышала её, только сорвав голос.

– Тебе кляп, что ли вставить?! Видишь, все спят?! Одна ты голосишь, как ненормальная!

Я бы ей сказала, что я и есть ненормальная. Тётя, алло! Но тихо сипела и задыхалась слюной.

Дверь закрылась. Меня бил колотун. Снова открылась, не знаю уж, через сколько, но, к счастью, это был Андрей Юрьевич, мой психиатр.

– Маш, ты как? – сел тихо, прям деликатно, ко мне на кровать.

Я хотела ответить, но был только сип.

– Не можешь говорить?

Он ещё что-то спрашивал, потом поставил укол, и я быстро заснула.

Теперь на ночь мне давали снотворное, и всем стало куда легче жить.

Голос быстро восстановился, и уже через день я громко орала «Рыба» за столом в домино.

Через два дня меня перевили в общую палату. На соседней койке лежала Зигота, а справа была стена. Повезло, так повезло.

Если зайти в отделение, то выглядит это, как простая больница. Я имею в виду, что мало кто скажет, что это психушка. Никто не ссыт под себя посреди коридора, не бьётся о стену и не валяется на полу. Бывают, конечно, припадки, но, как ни странно, это всё-таки редкость.

И да, у нас нет усмирительных рубашек и шоковой терапии, как в «Гнезде Кукушки». Я слышала, что БАР и тяжёлые депрессии всё еще с её помощью лечат, но выглядит это гораздо гуманней: под наркозом и всё в этом роде.

Народу в этот раз было много. Весеннее обострение.

– О! Ты чё опять здесь? – ко мне подсела то ли Диля, то ли Гуля – не помню. Мы с ней пару лет назад вместе лежали. Не могу сказать, что подружились, но могли перекинуться парой слов.

– Да… – я махнула рукой и зашла в столовку. Тут тебе еду в номер не носят, надо ножками топ-топ и за общий стол.

На обед давали перловый суп, а перловка – это почти так же мерзко, как сопли из носа моего одноклассника. Такой мелкий белобрысый пацан, Вовка, его все дрищём называют. Так вот у него вечно течёт сопля, он засасывает её, когда та к губе подтекает, и она снова течёт. И так весь день. Каждый день.

Одного этого вида уже блин достаточно, чтоб тебя упекли.

Так вот перловка – это второе по мерзости в мире.

Диля-Гуля была раза в два больше меня. Высокая, крупная, занималась баскетболом или борьбой. Я в курсе, что это совершенно разные вещи, но прошла уже куча времени со знакомства, да и слушала я её россказни в пол – даже в одну восьмую заднего уха.

Так вот она нависла надо мной и всё твердила, что я должна рассказать, за что меня упекли.

Мы, так-то, тут не на зоне. Я сама вроде бы согласилась.

А вот рассказывать ей не соглашалась.