Любовь. Футбол. Сознание.

Я иду. Стою на перекрестке. По улице передвигаются люди в созданных для передвижения технических средствах различных цветов и форм. Некоторые из этих технических средств что-то говорят об общественном положении их владельцев, другие – не говорят ничего. Ничего не говоря, они все же что-то говорят. В наличии шум. Огни. Побуждения: что-то купить, чем-то насладиться, посмотреть фильм или какое-то представление, принять тот или иной идеал красоты или социальную роль. Ни одно побуждение не имеет ничего общего с другими побуждениями, кроме того что все это побуждения. Я не могу уловить никакой базовой структуры всех этих кодов, ни метода, ни цели, только каждый в отдельности что-то значит, все они в массе – просто болото из чувств, убеждений, обязанностей и грез. Изображения, слова. Туман. В грязном снежном месиве детский ботиночек. Такси. Свобода от необходимости что-либо делать, необходимость быть способным сделать все, брутальная или ненавязчивая – в зависимости от настроения и местоположения – вездесущесть чего-то. Невозможность игнорировать проживание жизни.

Вернувшись домой, я сажусь за кухонный стол и пытаюсь ни о чем не думать. Не получается. Чем напряженнее я выбрасываю слова из своего сознания, тем сильнее они рикошетят – от стен, от мебели, от нераспечатанных писем между старых газет на столе, от цвета неба, формы облаков, запаха на кухне. Некоторое время они летают по комнате и вскоре ложатся на мир, слова душат все настоящее, независимое, забирают столько бытия, сколько могут, и делают из него «мое» – мой карандаш, мой листок, мой стол, мои хлебные крошки на моем столе, мои окурки, моя пленка от сигаретной пачки в глиняной пепельнице на деревянном столе рядом с листом бумаги, мое дерево, в котором вырос лист, на котором я пишу, моя земля, на которой росло дерево, моя пила, которая его спилила, мой рудник, из которого добыли руду, необходимую для изготовления моей пилы, – и остается только мое ничто.

Вот я взвожу курок, вот поворачивается барабан, вот дуло касается моей скулы, и боль в моей голове мгновенно отступает, и я жму на спусковой крючок, и он впивается в подушечку моего пальца, пока ткань между костью и сталью не уплотняется настолько, чтобы передать давление дальше, и я не слышу взрыва, потому что звук не успевает попасть через мой слуховой проход в те области, которые отвечают за распознавание взрывов, или потому что эти области уже пробила гладкая оболочка пули, вызвав миллионы, миллиарды сложных импульсов, образ меня в детстве на футбольном поле, первая двучленная формула и текст гимна Германии, и почему это только третий куплет, ша-ла-ла, все взорвано, дикий разлет серой массы по комнате, или потому что эта сталь уже оказалась в том, что обычно внушает мне, будто есть кто-то, кому оно что-то внушает, а я и не услышал, как она вошла, или оружие не заряжено, или у меня вообще нет оружия, или, если бы оно у меня было, мне не хватило бы духу спустить курок, или не хватило бы печали ярости гнева скуки, или оказалось бы чересчур много того, что остановило бы меня, там, внутри, где все-таки нет никакой стали, а есть лишь мягенькие понятия, трущиеся друг о друга, как люди в толпе, которые не паникуют только потому, что знают: выхода нет.

Я выхожу из квартиры. Я не захожу в старый, пахнущий гидравлическим маслом лифт, вместо этого я выхожу на лестницу, я не спускаюсь, я поднимаюсь. На последнем этаже темно, лестница сужается, становится круче, но все же ведет еще выше. Я смотрю наверх, ничего не вижу, прохожу ступеньку за ступенькой, до самой последней. Вытягиваю руку вперед. Рука упирается в деревянную дверцу, я чувствую шершавое дерево, холод, толкаю ее, ничего, толкаю сильнее. Дверца медленно поднимается, второй рассвет, она скрипит, застывает, падает, хлопает. Я выхожу на волю. С крыши я вижу большое пустое небо, под ним другие крыши, на них граффити. Буйство красок на сером городе. Цветы, которым безразличны время года и закон, цветут на дикорастущем камне, который распространяется прямоугольниками, во все стороны. Избыточный выбор уровней.

Я возвращаюсь в квартиру. За окном густая серость за стальным частоколом над рекой, свет растворяется, как до него цвета и формы, в которых, наверное, живут, и – хлопья снега. Перед реальностью постепенно сгущается стена. Завтра приедет она.

Мы красивы

Она встает рядом со мной