Любовь и бунт. Дневник 1910 года

Л. Н. Толстой . Дневник. Запись от 7–8 сентября.

Вчера здоровье было лучше. Только нога болит, и pas pour cette fois [78] . Как определено свыше, пускай так и будет. Оно уже есть, только мне не дано видеть.

Только написал письма, одно индусу, одно о непротивлении русскому. С. А. становится все раздражительнее и раздражительнее. Тяжело. Но держусь. Не могу еще дойти до того, чтобы делать что до́лжно спокойно. Боюсь ожидаемого письма Черткова. 7-го была милая чета Абрикосовых, кинематограф, и нынче, 8-го, все, кроме Михаила Сергеевича и Зоси, все уехали в Новосиль. Я походил на солнце. С. А. непременно хотела, чтобы Дранков снимал ее со мною вместе. Кажется, работать не буду. Не спокоен. Ничего не писал. Ходил по парку, записал кое-что. Получил письмо от Черткова, и С. А. его письмо. Еще перед этим был тяжелый разговор о моем отъезде. Я отстоял свою свободу. Поеду, когда я захочу. Очень грустно, разумеется, потому, что я плох. Ложусь спать.

В. Г. Чертков . Письмо к С. А. Толстой от 6 сентября 1910 г.

Многоуважаемая Софья Андреевна! Татьяна Львовна в письме ко мне упомянула о том, что вы на этих днях ей сказали, что никогда не имели врагов и что вам тяжело сознавать, что вы теперь имеете врага в моем лице; а также что вам стало очень тяжело, когда вы узнали, что я получил возможность оставаться со своей семьей в Телятинках. Я вполне понимаю, что такое враждебное чувство ко мне должно действительно вам быть очень тяжело. И мне хотелось бы сделать все, что от меня, по крайней мере, зависит, для того чтобы содействовать устранению этой тяжести с вашей души. Судя по вашему теперешнему отношению ко мне, вы, по-видимому, считаете, что я виноват перед вами. Я готов и хочу сознать свою вину и покаяться в том, в чем, вспомнив и взвесив перед Богом прошлое, я могу действительно признать себя виноватым.

Говоря о моих отношениях к вам за весь 25-летний срок нашего знакомства, я не стану отрицать того, что в прошлом я часто судил и осуждал вас, противореча этим собственному убеждению о том, что человек имеет право осуждать только самого себя. И в этом я теперь могу вполне искренно покаяться перед вами и просить у вас прощения. Но в последние годы я чувствовал в своей душе все меньше и меньше осуждения к вам, отчасти потому, что вообще стал меньше судить людей, но в большей степени, без сомнения, и оттого, что видел ваше доброжелательное отношение ко мне. Разумею, например, ваше доброе расположение к моему сыну и жене; ваше благородное заступничество за меня в печати при моей высылке из Тульской губернии; ваши радушные посещения нас в Крёкшине в прошлом году и еще совсем недавно ваши слова в Кочетах о том, что охотно будете приезжать к нам в Мещерское, когда Лев Николаевич будет гостить у нас. Вообще вашим терпимым и доброжелательным отношением ко мне, когда оно проявлялось, вы всегда помогали мне видеть то, что бывало не вполне доброго в моих отношениях к вам. И за это я вам глубоко благодарен.

Что касается возникшей только совсем недавно, со времени пребывания Льва Николаевича у нас в Мещерском, вашей ожесточенной вражды против меня, то я вынужден правдиво сказать вам, что в ней я не могу винить себя, не прибегая к лицемерию. Но я уверен, что такое внезапное и резкое изменение вашего отношения ко мне не могло произойти по вашему собственному желанию. Оно было, как мне кажется, вызвано, с одной стороны, некоторыми крайне печальными недоразумениями, не выясненными между нами при первом их возникновении, а с другой – наговорами на меня на почве этих недоразумений со стороны третьих лиц, заразивших вас враждебным отношением ко мне.

Относительно не выясненных между нами недоразумений мне хотелось бы, чтобы вы знали, что я всегда буду рад дать вам вполне откровенное объяснение, в связи с писаниями Льва Николаевича, всех моих поступков, которым, не зная их истинного значения, вы приписываете неблаговидные мотивы. (Если бы вы когда-либо пожелали это выяснить, то думаю, что сделать это лучше всего письменно, как ради наибольшей ясности и определенности моих ответов на ваши вопросы, так и для того, чтобы вам не приходилось видеться со мной, пока это вам неприятно.) Нечего говорить, что я ответил бы на ваши вопросы в том же духе, в каком пишу теперь, то есть не щадя себя, но и не лицеприятно, а вполне искренно. Когда настанет для того время и настанет ли – зависит от вас одной. Но я уверен, что, выяснив таким образом накопившиеся недоразумения, вы тотчас же значительно облегчили бы вашу душу.

По поводу же лиц, содействовавших восстановлению вас против меня, могу, Софья Андреевна, только сказать, что мне глубоко прискорбно, что вы отдали предпочтение перед вашим сердцем и вашим рассудком наговорам против меня со стороны третьих лиц. Неужели ваше собственное многолетнее знакомство со мной, моя столь же продолжительная дружба с вашим мужем, ваше прежнее верное чутье по отношению ко мне, выразившееся в ваших словах о том, что я «лучший друг вашей семьи», так тронувших меня два года тому назад во время вашего семейного юбилейного сбора в Ясной Поляне, – неужели все то хорошее, что было между нами, особенно хорошее тем, что, несмотря на всю разность наших личных взглядов, мы сознавали себя душевно связанными нашей близостью, каждый по-своему, Льву Николаевичу, неужели все это, дорогое и святое, должно пасть прахом перед какими-то невыясненными недоразумениями и легкомысленными наговорами со стороны двух-трех лиц, столь же мало меня понимающих, как и враждебно ко мне настроенных?!

Перебирая в своем уме, какие поводы я мог, с своей стороны, дать для вашего недовольства мною, вспоминаю ваше негодование в связи с одним выражением, которое я недавно позволил себе употребить в беседе с вами. Но в этом случае вся беда в том, что при разговорах, которые ведутся недостаточно спокойно, разговаривающие часто второпях неверно схватывают смысл слов своего собеседника. Так было и в этом случае. Вы поняли в невыгодном для меня и оскорбительном для вас смысле слово «напакостить», употребленное мною в смысле, не содержащем ничего неприличного, и притом сказанное мною в применении не к вам, а к самому себе. И не только это слово, но и всю мою фразу вы тогда ошибочно поняли, предположив какую-то угрозу там, где было одно только желание устранить ваши сомнения, как я и поспешил указать вам в моем объяснительном письме по этому поводу. (Упоминаю здесь об этом только потому, что, как я слышал, вы даже после моего письма продолжали сердиться на меня за эти слова, вероятно забыв его содержание. На всякий случай прилагаю при сем копию с него.) С другой стороны, я вовсе не скрываю от себя того, что при потере душевного равновесия у меня иногда сгоряча вырываются неуместные слова, о которых я сам потом часто жалею больше, чем тот, к кому они были обращены. Такие слова я всегда рад взять назад, когда мне на них указывают, доказательством чего может для вас служить хотя бы то, что когда вы в тот же день напомнили мне о том, что́ я сказал вам, то лишил бы себя жизни, если бы вы были моей женой, то я тотчас же признал эти слова действительно недобрыми и неучтивыми, взял их назад и извинился за них перед вами.

Но мы, Софья Андреевна, разумеется, оба понимаем, что основная причина нашего теперешнего разрыва не может лежать в том, что я раз или два в беседе с вами недостаточно спокойно и точно взвесил то или другое мое выражение. Причина вашей внезапной вражды ко мне должна лежать гораздо глубже этого. Не могу я также отнести эту причину и к тому, что, как вы последнее время неоднократно заявляли, вы ревнуете Льва Николаевича ко мне. Чувство некоторой своего рода неприязни или ревности иногда бывает, к сожалению, свойственно женам по отношению к близким друзьям их мужей. (Под словом «ревность» разумею, конечно, только то, что на общеразговорном языке принято понимать под этим словом, а никак не те ненормальные и невыразимые ваши подозрения в связи со мной и Львом Николаевичем, которые мучили вас последнее время. О них, по самому их чудовищному характеру, чем меньше думать и говорить, тем лучше. И я могу только от глубины души пожелать вам возможно скорейшего при Божьей помощи избавления от этого ужасного и мучительного для вас душевного состояния.) Если чувство некоторой неприязни к друзьям мужа свойственно вам, то оно должно было проявиться в вас с самого моего духовного и дружеского сближения со Львом Николаевичем. И действительно, так и было. Однако за все истекшие годы вы считали необходимым останавливать в себе это чувство, и вам более или менее удавалось сдерживать его в пределах вашего уважения к себе и к вашему мужу. Почему же именно с нынешнего лета вы внезапно совершенно изменили ваше отношение к этому, всегда бывшему у вас, расположению к ревности – изменили настолько, что вместо того, чтобы стараться сдерживать это чувство, как делали раньше, вы вдруг решили отдаваться ему без малейшего стеснения, открыто заявляя, во всеуслышание, что вы ревнуете Льва Николаевича ко мне? Очевидно, что для такой происшедшей в вас перемены должна была иметься у вас серьезная причина.

Судя по вашим собственным словам и поступкам последнего времени, я думаю, что основная причина вашей теперешней ненависти против меня лежит не в чем ином, как в вашей боязни того, как бы я не завладел писаниями Льва Николаевича и не распорядился бы ими по-своему. В этом, как мне кажется, кроется главное недоразумение, мешающее вам понимать меня и заставляющее вас приписывать мне побуждения, совершенно мне чуждые.

Но если бы только вы на минуту постарались перенестись в мое положение, то тотчас увидали бы вашу ошибку. В самом деле, представьте себе, что после внутреннего духовного поворота, в котором жена его не могла за ним последовать, тот или другой писатель, решив предоставить ей распоряжение прежними своими сочинениями, пожелал бы отказаться от всякой платы за свои дальнейшие писания и отдать издание их во всеобщее безвозмездное пользование. Что может быть естественнее для такого человека, как не то, чтобы поручить кому-нибудь из своих ближайших друзей-единомышленников заботы об издании и распространении этих его новых писаний? И если писателю этому нужна помощь в приведении в порядок, хранении и редактировании его бумаг до полного их использования для печати, то опять-таки ничего не может быть понятнее, чем то, что труд этот он предоставит тому же своему другу, который занимается изданием его произведений. Такие друзья-помощники бывали у многих писателей, жены которых не видели в этом ничего неуместного, а напротив того, относились к этим помощникам своих мужей как к близким и доверенным друзьям семьи. Такова, и только такова была за все время моя роль по отношению ко Льву Николаевичу как писателю, и только таковой она может быть и в будущем. Роль эта, как чисто исполнительная, очень скромная. Но вместе с тем она и в высшей степени ответственная, ибо на моей совести лежит забота о том, чтобы воля Льва Николаевича относительно его писаний была в точности исполнена. И ответственность эта лежит на мне по отношению не только к самому Льву Николаевичу, но и ко всему человечеству, в пользу которого он отказался от литературной собственности. Как же мне при таких условиях не смотреть на мои обязанности как на одну из священнейших задач моей жизни? Ведь деятельность моя в связи с писаниями Льва Николаевича не доставляет мне лично ни малейших выгод, ни удобств. Напротив того, она сопряжена с неустанными хлопотами и большими беспокойствами (не говоря о весьма крупных расходах), а в последнее время и с самыми тягостными по своей враждебности ко мне нареканиями со стороны некоторых детей Льва Николаевича, к которым, к еще большему моему прискорбию, теперь присоединились и вы. Представьте себе, Софья Андреевна, что вы находитесь на моем месте в этих сложных, трудных и часто тяжелых условиях, и вы поймете, что за эту помощь, которую я стараюсь оказывать Льву Николаевичу, я никак не заслуживаю того недоброжелательства и осуждения, той вражды и ненависти, которые мне приходится испытывать со стороны если не большинства, то некоторых из ближайших семейных Льва Николаевича.

Во всяком случае, бояться моего влияния на Льва Николаевича никому из вас нет ни малейшей надобности, ибо, повторяю, роль моя лишь исполнительная: я только в точности осуществляю желания и распоряжения Льва Николаевича касательно его писаний, и если в этой области позволяю себе иногда предлагать ему какие-нибудь советы, то только относительно того, какими практическими приемами всего удобнее и целесообразнее приводить на деле в исполнение эти его желания. Если бы вы посмотрели на мои отношения ко Льву Николаевичу и его писаниям с этой точки зрения, единственной верной, то избавили бы себя от того беспокойства и всех тех страхов, от которых страдаете, предполагая совершенно ошибочно, что Лев Николаевич так, а не иначе распоряжается своими писаниями – не по своему разумению и собственной воле, а под каким-то, смешно сказать, влиянием или давлением с моей стороны.

Итак, я постарался высказать вам, Софья Андреевна, как умел то, что было у меня на душе. Я покаялся перед вами в том, в чем мог чистосердечно признать себя виноватым; я объяснил вам то главное в моем поведении, что, по-видимому, вас смущало; я выразил вам свою полную готовность, если пожелаете, дать вам и дальнейшие объяснения. Не знаю, как вы примете это мое письмо. Знаю только, что писал я от чистого сердца, под одним только побуждением – постараться, как я вначале высказал, хоть сколько-нибудь облегчить ту тяжесть, которую вы испытываете – и не можете не испытывать от разгоревшейся в вашей душе ненависти против меня. Лично мне ничего от вас не нужно и для себя я ничего у вас не прошу. Мне только жаль и вас, и Льва Николаевича, и всех тех окружающих нас с вами близких людей, которым ваше возбуждение против меня доставляет столько беспокойства и страдания.

Вспомните, Софья Андреевна, что в прошлом вы однажды точно так же заподозрили меня в том, что я желаю сделать вам величайшее зло, которое только возможно сделать, а именно – разлучить Льва Николаевича с вами. На этом основании вы тогда так же, как и теперь, вообразили, что я становлюсь между вами и вашим мужем, и вы точно так же возненавидели меня и действовали против меня. Но в свое время вы убедились в вашей ошибке и открыто сознались в ней. Дай Бог, чтобы и завладевшее вами теперь враждебное чувство ко мне также улетучилось, когда вы откроете ваши глаза на то, что действительно, а не в вашем взволнованном воображении происходит вокруг вас.

Во всяком случае, я, с своей стороны, врагом вашим быть не в состоянии, что бы вы против меня ни говорили, ни помышляли и ни делали. И это – не по какой-либо добродетели с моей стороны, а просто потому, что я слишком предан Льву Николаевичу, слишком люблю его в самом глубоком, святом смысле этого слова, для того чтобы мне возможно было враждебно относиться к столь близкому ему человеку, как его жена.

Не в моих личных интересах, а ради Льва Николаевича, столь изнемогшего от всего происшедшего, и ради вашей собственной души умоляю вас, Софья Андреевна, восстановить то хорошее, что в течение стольких лет было во взаимных отношениях между вами и мной. Этим вы не только облегчили бы собственную исстрадавшуюся душу, не только сразу приобрели бы ту внутреннюю радость, которой сами себя лишаете, поддерживая вашу вражду ко мне, но доставили бы и Льву Николаевичу, страдающему несравненно больше, чем вы, по-видимому, себе представляете, то облегчение и ту радость, в которых он так нуждается и которых, не теряя веры в вашу душу, он так трогательно дожидается от вас. Во имя Бога прошу вас, Софья Андреевна, сбросьте с себя это подавляющее вас и мучающее других бремя вражды и ненависти ко мне, возникшее там, где, казалось бы, так легко могло бы царствовать если не полное согласие во всех убеждениях, зато взаимное уважение и доброжелательство.

Уважающий вас и, несмотря ни на что, истинно преданный вам В. Чертков .