Любовь и другие диссонансы

— Значит, тут восемь. Дай мне пятнадцать минут. Я узнаю расписание самолетов и позвоню. Если сегодня рейса нет, прилечу самым первым завтра утром.

— Я скажу Свену. Он обрадуется, потому что очень тебя ждет. Может, тогда хоть умрет спокойно. В аэропорту возьми такси до Лихтерфельда. Мы со Шмидтовой будем ждать у входа в клинику. И купи для Свена водки. Он говорит, русская водка самая лучшая. И для Норберта тоже купи. Она ему точно понадобится, правда, сейчас он в следственном изоляторе, но послезавтра его выпустят. Узнав про Свена, Норберт вместе с таким же обдолбаным приятелем поехал в редакцию газетенки. Взял с собой совковую лопату из котельной и поджидал этого журналиста. А потом черенком лопаты отбил ему почки. Полицейские долго не могли поверить, что лопату можно так крепко держать культями. Но были свидетели, Норберта арестовали. Мы организовали в Панкове сбор подписей под петицией о его освобождении. Это, конечно, лишнее, его и так выпустят. Ему ведь некуда бежать. И на суде это примут во внимание. Ты слышишь меня, Струна, сукин сын?!

— Слышу, Джошуа, слышу.

— Это хорошо. Возьми себя в руки и не плачь. И выясни насчет самолета…

Я бегом кинулся в бюро обслуживания. Рейс на Берлин вылетал из Шереметьево в 23.10 по московскому времени. Было четыре свободных места. Я вернулся в номер и снова набрал Джошуа.

— Я прилечу в Шёнефельд сегодня в 23.40. Прямо из аэропорта приеду в клинику. Будь там. И не переборщи с дозой.

Я вернулся в номер и побросал вещи в чемодан. Мне должны были вызвать машину. Я волновался, что дорога до Шереметьево может занять много времени, но служащий бюро обслуживания успокоил, сказав, что «сегодня среда и уже довольно поздно, да еще наш Василий за рулем, так что все сложится удачно».

Я присел за стол и на бланке отеля написал письмо Анне. Уж и не помню, когда последний раз писал письма на бумаге. У меня не было времени, чтобы подбирать русские слова, а писать по-немецки я не хотел. Я знал, что только по-польски сумею выразить то, что хотел ей сказать.

Моя грусть была вызвана вовсе не сомнениями. Наоборот, абсолютной уверенностью в том, что наша встреча с тобой — настоящее чудо. И счастье. Хотя я знаю, что кто-то другой, и тоже по-своему необыкновенный, будет из-за этого страдать…

Анна, я должен — не просто должен, но хочу вернуться в Панков. У меня нет другой возможности сообщить тебе об этом, кроме как написав это письмо. Через несколько часов я улечу в Берлин, чтобы быть рядом с другом, который во мне сейчас очень нуждается. Именно сейчас, а не завтра или через неделю. Я не рассказывал тебе о нем, может, вскользь упоминал, но он мне очень дорог…

Я вернусь. И на сей раз не для того, чтобы найти Дарью.

Я вернусь к тебе. Струна.

Водитель Василий, пожилой мужчина в синем костюме, узнав, что по пути в Шереметьево нам нужно на минутку заскочить в архив на Бережковской, 26, улыбнулся, продемонстрировав ряд золотых зубов. Он спросил, во сколько у меня самолет, дважды проверил, пристегнул ли я ремень безопасности, и мы тронулись. Временами гонка по Москве напоминала мне какой-то дикий слалом, и я закрывал глаза, прощаясь с жизнью, но когда открывал их, мир вокруг по-прежнему существовал, а я был жив. Василий же только посмеивался, посверкивая золотыми зубами. Мой страх веселил его, и, чтобы приободрить меня, он похлопывал меня по коленке.

Я долго звонил в дверь архива, пока наконец мне открыл охранник, тот самый, который выпускал нас с Анной отсюда два дня назад. Он обещал непременно передать Анне Борисовне письмо, как только она придет на работу. Я протянул ему конверт и вытащил из кармана тысячерублевую купюру. Василий посигналил, поторапливая, и я побежал к машине.

Когда, запыхавшись, я вбежал в зал вылетов, по громкой связи как раз назвали мою фамилию. Добрые люди пропускали меня без очереди, будто знали, что я могу не успеть к Свену…