Любовь и фантазия

— Дай мне разрешение, — попросил он, — хочу работать сезонником в долине! Тут эта забастовка, а я не люблю сидеть сложа руки…

Ему-то нужно было только разрешение на свободное передвижение. Он вовсе не собирался работать на других, слишком был горд для этого, да и потом, я уже говорила, ленив он был на ручной-то труд!

Мульо эта дала ему, стало быть, такое разрешение. Он сам его мне показывал.

— Вот и хорошо, — сказала я, — ступай поработай!

Мне так было страшно, когда он уходил куда-нибудь в ту пору, я все боялась, как бы перебежчики его не схватили да не избили, чего доброго, от них всего можно было ожидать… А потом настала та самая ночь, и он ушел вместе с муджахидами. Несколько недель спустя французы стали спрашивать отца:

— Где мальчик?

— Он попросил разрешение, чтобы работать в долине! — ответил отец и назвал француженку.

Когда ее спросили, она признала, что давала такое разрешение. Офицер тот будто бы звонил на все соседние фермы и даже в Маренго. Да все понапрасну! В конце концов, они пришли к выводу, что он где-то умер.

Задолго до этих событий слышу я как-то, стучат ночью в дверь, да не один раз. А я была одна, с невестками да ребятишками. И не открыла.

И вот едва я коснулась головой подушки, как тут же заснула. Приснился мне тогда сон, от которого я вскоре проснулась, будто два существа, вроде как тени, но только светлые, встали передо мной и сказали такие слова:

— О Лла хаджа, — (а я ведь еще не совершала паломничества в Мекку), — ты, верно, испугалась, и это понятно: ты думала, мы банда предателей, а мы от пророка с благодатью!..

Так они говорили в рифму и все повторяли эту свою последнюю фразу, отчего я и проснулась, и сразу меня стали мучить угрызения совести. Ведь ночью-то, испугавшись, я не открыла дверь партизанам!

С той поры они приходили часто: поедят, посидят да и уйдут в ночь. Я всегда пускала их в одну и ту же комнату. Днем же комната пустовала. Мне случалось останавливаться у ее порога и шептать про себя: «Эта комната, где бывают сыны Революции, зазеленеет, как крепкий арбуз, а потом, сбросив груз этих лет, этих бед, омоет свои стены водицей, словно светлой росицей!» Вот и я, словно тени во сне, заговорила вдруг в рифму!

Однажды ночью пришли муджахиды и принесли на ногах грязь в эту комнату.

— Нет-нет, не стесняйтесь! Завтра мы все уберем!

На сердце у меня было легко, мне хотелось, чтобы они сели поудобней и отдохнули хоть немного. Я принесла им все подушки, какие у меня были. Потом велела принести им жбаны с водой и мыло да еще кувшины! На другой день, правда, пришлось заступом счищать с порога присохшую грязь! И все-таки в ту пору Аллах, хвала ему, не оставлял нас своею милостью!

Шепот

В апреле 1842 года зауйа Беркани сгорела, спалили ее. Женщины и дети бродили по засыпанным снегом горным склонам — зима в тот год выдалась суровой. Зато шакалам не приходилось голодать, они насыщались трупами.

Французы уходят; их командир, капитан де Сент-Арно, сменивший печальной славы Кавеньяка, возвращается через Милиану на свою базу в Орлеанвиле. И с бивака, раскинутого на месте уничтоженной зауйи, он по-прежнему продолжает писать брату.

На следующий год неугомонные воины возвращаются опять. Раз уничтожение и смерть не возымели нужного действия и не заставили местное население окончательно смириться, раз старинный халифат Беркани продолжает подстрекать на западе к сопротивлению, помогая тем самым эмиру, Сент-Арно решается на более эффективные репрессивные меры: он возьмет заложников в лоне самого халифата.

«Восьмерых военачальников из трех основных подразделений бени менасеров», — уточняет он в письме брату.