Любовь и фантазия

С опозданием на два часа, но, как и предполагалось, под звуки барабанов б-го полка французы войдут утром в Город. Хусейн, до последней минуты неустанно заботившийся о сохранении своего достоинства, ограничится тем, что примет в Касбе головной отряд авангарда, прибывший двумя часами раньше. Командир его, полковник де Баритийа, тоже станет автором публикации, где опишет этот момент. Его глазами мы увидим парадную дворцовую площадь, с его лимонным деревом и угощение все тем же лимонадом — дань традиционному гостеприимству. После чего дей со своей свитой исчезнет, а турецкий чиновник стоически будет дожидаться в большом зале дворца прибытия французского командующего.

Турок этот был «хаснаджи», то есть министр финансов. Это он руководил накануне сопротивлением Императорского форта. В присутствии де Бурмона и его приближенных он совершает передачу полномочий: сопровождает французов в казну Алжирского государства. Тут-то как раз и ждет их главная добыча: груды золота, которое позволит возместить все расходы, связанные с этой гигантской экспедицией, а кроме того, пополнит казну Франции и даже чьи-то частные бюджеты.

Тридцать семь свидетелей, если не больше, поведают — либо сразу же, по горячим следам, либо немного погодя — о том, как развивались события тем июлем 1830 года. Будет опубликовано тридцать семь свидетельств, но только три из них со стороны осажденных: одно — повествование муфтия, будущего губернатора в Анатолии; другое — секретаря бея Ахмеда, которому потом суждено будет жить в рабстве, и третье — немецкого пленника.

Если из этой груды изъять дневник английского консула, единственного по-настоящему нейтрального лица (его дипломатический статус явится причиной задержки публикации его свидетельства), если отложить описание австрийского принца, прибывшего вместе с де Бурмоном в качестве наблюдателя, остается все-таки тридцать два свидетельства об этом первом оккупационном акте, написанные на французском языке.

Писательская лихорадка охватила главным образом высший офицерский состав. Они публикуют свои воспоминания, начиная со следующего года: первым — начальник штаба, а за ним вскоре и все остальные. К 1835 году девятнадцать офицеров сухопутной армии и четверо или пятеро морского флота внесут свой вклад в такого рода литературу. Этот ажиотаж увлечет и других: одного аббата, отправлявшего должность священника при войсках, трех врачей, причем один из них — главный хирург, а другой — помощник военного хирурга! Вплоть до художника Гюдена (который напишет свои воспоминания много позже), не считая достопочтенного публициста Ж. Т. Мерля, соперником которого в любовных делах был сам Альфред де Виньи.

Подобного рода писательский зуд напоминает мне эпистолярное безумие, охватившее девочек в заточении из моего детства: писать неведомо кому было для них равносильно глотку свежего воздуха. Таким способом они на время ускользали из своей тюрьмы…

Но что означает писанина стольких воинов, как бы вновь стремившихся пережить тот самый июль 1830 года? Быть может, это позволяло им насладиться славой соблазнителя или испытать головокружительное опьянение насильника? Тексты эти распространяются в луи-филипповском Париже, вдали от алжирской земли, где капитуляция довольно быстро узаконила всякого рода узурпацию, как военных частей, так и знаков отличия. Словоохотливость их, явившаяся следствием такого толчка в прошлом, представляется мне хвостом кометы, освещающим окончательно продырявленное небо.

Ибо эта победа, это завоевание уже не означают открытия чего-то неведомого, это даже не новый крестовый поход Запада, который жаждет заново пережить свою историю, но теперь уже в виде оперного представления. Нашествие завершилось деляческим грабежом: армия шла впереди, а за ней — торгаши со своими подручными; их орудия уничтожения и казни были уже водворены на место.

Даже слово, служившее офицерам украшательством, которое они выставляли напоказ, подобно гвоздике в бутоньерке, и то станет со временем превосходным оружием. Целые когорты переводчиков, географов, этнографов, лингвистов, ботаников, самых разных докторов и писателей по профессии накинутся на новую добычу. Целая пирамида писанины, наподобие второго дополнительного апофиза, послужит прикрытием изначальному насилию.

Мои юные подружки, мои наперсницы из деревни, где я проводила школьные каникулы, пользовались таким же бесплодным, туманным языком, потому что были пленницами, жили взаперти в четырех стенах; на свое унылое существование они ставили почтовый штемпель, пытаясь хоть как-то преодолеть трагизм своего положения. В то время как повествования об этом далеком вторжении, a contrario,[28] разоблачают истинную натуру: захватчики полагали, будто взяли приступом Неприступный Город, на деле же они просто заблудились, потерявшись в непролазных чащах своего горестного мироощущения.

Штрих…