Любовь и фантазия

Эпизод этот имел продолжение. Разлука затянулась. Я задержалась у друзей, в нормандской деревне. Разражается ссора с отвергнутым воздыхателем; сначала я снисходительно улыбаюсь: его заблуждение пройдет, слова его болтливой страсти нисколько не задевают меня. Я прерываю их поток: надо вновь вернуться к товарищеским отношениям, делиться впечатлениями о прочитанных книгах, бродить в новых для нас местах. Мне не хватает мужской дружбы, я хочу продолжить прерванные разговоры… Однако этот нетерпеливый, вынужденный умолкнуть, пробирается в мое отсутствие ко мне в комнату. Вскоре он признается в этом.

— Прекратим эту дружбу, раз она завела нас в тупик! — рассердившись, решаю я.

Он усмехается и как бы в отместку заявляет:

— Я заглянул к вам в сумку!

— Ну и что?

— Я нашел и прочитал одно письмо. То самое, от того мужчины, из-за которого вы отвергаете меня!

— Ну и что?

Безразличие мое притворно: нескромность этого человека потрясла меня. Ожесточившись, я устраняюсь. А он в задумчивости добавляет:

— Какие слова! Я и представить себе не мог, что он вас так любит!

— А вам-то что до этого! — воскликнула я.

Слова, написанные в письме, — да получала ли я их в самом деле? Быть может, отныне они уже предназначались не мне?.. Я спрятала в сумку письмо, ставшее для меня символом утраченной веры, и в последующие недели не перечитывала послания. И вот теперь этот соглядатай поверг меня в смущение. Человек, зачарованный словами другого, того, кто вспоминал о моем теле, этот человек стал в моих глазах вором и даже хуже того — самым настоящим врагом. Значит, я поступила легкомысленно, допустила серьезную оплошность? Мне не дает покоя чувство вины: дурной глаз быть может, это и есть глаз соглядатая?..

Спустя месяц я очутилась на базаре одного марокканского города. Ко мне пристала какая-то нищенка с огромными глазами, на руках у нее был спящий ребенок, головка которого беспечно покоилась на материнском плече. Она попросила у меня монетку, которую я с извинениями протянула ей. Она удалилась. И тут только я заметила, что она унесла мое портмоне, вытащив его из открытой сумки. «Она отобрала у меня письмо!»-тотчас подумала я.

Никаких сожалений я не испытывала; однако символ этот породил в моей душе неясные сомнения: быть может, эти слова, которые она не сумеет прочесть, предназначались ей? Ведь теперь именно она стала предметом желания, воплотившегося в слово, непостижимое для нее.

Через несколько дней другая нищенка весело заявила мне на улице:

— О сестра моя, ты-то по крайней мере знаешь, что сейчас пообедаешь! А для меня это каждый день неожиданность!

Она засмеялась, но в голосе ее чувствовалась горечь. И я снова подумала о письме, которое первая незнакомка стянула у меня, восстановив в какой-то мере справедливость.

Слова любви, которые осквернил чужой взгляд. Я их не заслужила, говорила я себе, раз позволила обнаружить тайну. И вот теперь слова эти отыскали истинное свое место. Волею судьбы они попали в руки этой неграмотной нищенки. Она, верно, скомкала письмо или разорвала его на кусочки, прежде чем бросить в сточную канаву.

Итак, я вспоминаю это любовное послание, вспоминаю его приключения и постигшую его катастрофу. Воспоминание о нищенке внезапно вызывает в памяти образ отца, уничтожающего у меня на глазах первую записку — самое что ни на есть банальное приглашение, — которую я по клочкам вытаскиваю из корзинки. С дерзким упрямством я восстанавливаю текст. Словно отныне мне предстоит восстанавливать все, что разорвут пальцы отца…

Каждое предназначенное мне любовное слово встречало на своем пути отцовскую власть. Каждое письмо, даже самое невинное, прежде чем попасть ко мне, подвергалось строгому досмотру отца. Мои послания, поддерживавшие этот диалог, начавшийся под впечатлением минуты, стали для меня попыткой — или искушением — определить границы собственной моей немоты… Однако память о гаремных палачах жива, и она не дает мне забыть, что любое послание, написанное в полумраке тайком, неизбежно ведет к зауряднейшему инквизиторскому дознанию!

После случая с нищенкой я снова встретилась с автором письма. И зажила так называемой «супружеской» жизнью.

И что же — выставленное напоказ счастье обернулось неизбежным концом нашей бурной любовной истории. Нищенка, укравшая у меня письмо, пока ее ребенок спал у нее на плече, а до нее еще тот посторонний, чьи глаза увидели самые сокровенные слова, стали, один за другим, предвестниками этого смертельного исхода.

Писать перед лицом любви. Озарить светом тело, чтобы тем самым снять запрет, помочь сбросить покров… Сбросить покров и в то же время держать в тайне то, что должно оставаться тайной, пока не грянет гром откровения.

Слово все равно что факел, им можно размахивать перед стеной разлуки и отчуждения… Описывать лицо другого, чтобы удержать в памяти его образ, упорно верить в его присутствие, в его чудо. Отказываться от фотографии или любого другого видимого следа. Одно только слово, запечатленное на бумаге, дает нам грозное оружие, привлекая к себе внимание.