Любовь и французы

Но одному мужчине — своему царственному брату — Маргарита всегда была готова прощать его слабости. В одной из новелл Гептамерона описана его любовная интрижка с женой судебного пристава, которую он встретил на свадьбе. Дом, где жила эта дама, примыкал к монастырю, и Франциск счел, что через монастырскую ограду лежит наиболее безопасный путь в спальню возлюбленной. Уходя ранним утром от своей красотки, король — из осторожности, на случай, если его кто-нибудь заметил — входил помолиться в часовню, и таким образом монахи привыкли видеть его у заутрени. Это произвело такое впечатление на аббата, что он сказал Маргарите, как прекрасно, по его мнению, «видеть короля, пожертвовавшего своим отдыхом и развлечениями», чтобы прийти послушать с монахами утреннюю мессу. «Принцесса не знала, что и думать. Ее брат был человеком богобоязненным и глубоко верующим, хотя и светским, но она никогда бы не подумала, что он способен на такого рода проявления благочестия». Когда она заговорила с ним об этом, Франциск расхохотался и рассказал ей все как есть. Маргарита похвалила его осмотрительность, ибо, как она писала в Гептамероне, «немного найдется таких знатных господ, которые, насладившись женщиной, заботятся о том, чтобы избежать публичного скандала или не запятнать ее чести».

Женщины, хорошо знавшие, как снисходительно король смотрит на их грешки, время от времени просили монарха уладить их семейные проблемы. Жена сеньора де ла Фуркрери, например, в своем прошении излагала его величеству обстоятельства, вынудившие ее отомстить за себя своему развратному мужу, который выдал свою любовницу, Марион Бершери, замуж за одного из своих слуг, с тем чтобы она постоянно была к его услугам. Озлобленная жена приказала одному из собственных слуг избить девушку и отрезала ей нос.

Для мужчин было довольно обычным делом похваляться благосклонностью и «тайными щедротами» женщин. Мы знаем, что говорил по этому поводу Монтень. Он абсолютно не одобрял этой послеобеденной привычки, предавая ее проклятию как «слишком большое унижение, которое свидетельствует о душевной низости; столь жестоко допускать, чтобы люди столь неблагодарные, столь нескромные и столь легкомысленные пускались на охоту за этими нежными, изысканными, восхитительными наслаждениями, травили и преследовали их!»

В этой связи можно вспомнить историю о дворянине, который, накануне преодолев сомнения дамы, проснулся рано утром в сильном волнении. «Ты недоволен, любимый?» — с тревогой спросила женщина. «Доволен, конечно же доволен,— отвечал «любимый»,— так доволен, что хотел бы, чтобы сейчас уже пора было вставать с постели — тогда бы я мог пойти и рассказать об этом всем!»

Легкомысленные жены дорого платили за свои развлечения, если не проявляли должной осмотрительности. Уцачным примером может служить скандал с женой лейтенанта Шатле. Эта дама в один прекрасный день в четыре часа пополудни сбежала с господином Эньяном де Сен-Месменом и его младшим братом (который, пока дама спала со старшим, делил постель с ее горничной), прихватив почти все драгоценности и столовое серебро. Этот двойной роман продолжался три месяца, после чего дама имела наглость вернуться в столицу, где ее ждал суд. Согласно приговору, она должна была в присутствии двух свидетелей просить прощения у мужа. Затем ее должны были препроводить в монастырь Корде-льерок, высечь, обрить голову и облачить в монашескую одежду. Там даме надлежало оставаться в течение трех лет (в это время муж, если хотел, мог навещать ее и вступать с ней в любовные отношения). Настоятельница обязана была «применять дисциплину», то есть бить узницу три раза в месяц. Что же касается обоих братьев Сен-Месмен, то они никакого наказания не понесли! Дама написала Франциску I, и монарх, отличавшийся галантностью и широтой взглядов, отдал приказ о ее освобождении.

Однако монастырь монастырю рознь. Нравы, царившие в обителях Монмартра и Пуасси, были весьма свободными (так повелось еще со времен Вийона), и Генрих IV так приятно проводил время с очаровательными юными аббатисами, когда осаждал Париж во время гражданской войны, что знаменитый проповедник заявлял, будто король «переспал с нашей Святой Матерью Церковью и наставил рога Всевышнему». (В следующем столетии проповеди стали более возвышенными.)