Любовь и хлеб

Один за другим идут рабочие, никто раньше других, все вместе, будто знают, что нельзя не вместе. «Разные или одинаковые люди?» — подумал Ванька и услышал грохот телег и металлические удары копыт лошадей по булыжнику — будто возчики везут грома. Поток уважительно раздвинулся, и телеги повезли грома дальше — этих надо пропустить раньше: на телегах инструменты, уголь и спецодежда.

Молчаливые, сонные, бодрые, грустные, кричащие, разговаривающие, неторопливые, разные по лицам и голосам, но одинаковые в потоке люди.

Каждый думает о чем-то своем, но все об одном: в восемь — работать!

«Сколько нас!» — восхитился Ванька и удивился самому себе: он тоже с ними! Идут и идут! Черно на улицах и на мосту и у главного входа. Вышли все разом, как на демонстрацию или на митинг, или срочно переселяются из домов.

«Да, мы встаем раньше всех, и если нас собрать — сможем по лопатке перенести с места на место целую гору!»

Пока проходишь мост, можно и покурить и побалагурить, и поговорить, и помолчать, но никогда не удастся пройти стороной — идешь рядом с другими, в потоке.

Ванька смотрел на всех, кого в учебниках, газетах и книгах с серьезным восхищением называют рабочим классом, и чувствовал себя частицей идущих взрослых людей, и был весь поглощен живой, суровой и явной картиной движения, шума голосов, топота ног — силы, которая с восьми до пяти будет трудно и с пользой работать. Он чувствовал жизнь, начавшуюся с утра совсем другой, и мысли о себе, о деньгах и одиночестве показались ему мелкими и жалкими. Вот он сейчас минует грузовик и высунувшегося из кабины курящего шофера, который обозвал его «кикиморой», войдет в поток и почувствует себя сильным, одинаковым со всеми, рабочим парнем.

Ваньке стало очень обидно, что из всего потока он знает только свою смену — четырех взрослых и разных рабочих — выбивальщиков, да и то они относятся к нему снисходительно и называют его один «мальцом», другой «нашей кадрой», третий «Иванушкой», а Нитков, самый старый, просто никак, а только подзывает пальцем…

Ванька всегда, постояв у моста, вглядывается в поток, ища глазами знакомые лица и фигуры. Как и все прошедшие дни, он, не скрывая радости, находит их, потому что держатся они вместе, группой, и, здороваясь с каждым за руку, идет рядом, стараясь попасть в ногу.

…Сегодня они о чем-то спорили и на его «здравствуйте» не обратили внимания. Ванька услышал, как Мокеич Нитков, высокий, жилистый, с постоянной ухмылкой на румяном лице, хвастливо доложил, заглядывая каждому в лицо:

— Узнала, что я за птица, и такой она мне виноград устроила!..

Ванька понял, что «она» — это новая жена Ниткова, — он вчера отпрашивался у начальника цеха на свадьбу, берег завернутый в платок яркий галстук, купленный в обеденный перерыв. Он знал, что веселый с тихой душой человек Нитков — хороший литейщик, своей квартиры не имеет, живет у знакомых женщин, у которых от него есть дети. Половина зарплаты у него уходит по исполнительным листам, а сам он кормится у всех и каждый день со смехом хвалится в цеху: «Я международный… У меня вон сколь домов, и всюду я муж и отец. Коммуна!»

— Значит, выгнала?! А как теперь? — спросил молчаливый, всегда застегнутый на все пуговицы Хмыров — узкоплечий, лысый, с брюшком.

— Теперь подарок понесу какой-нибудь… — ответил задумчиво Нитков.

Шагавший с ним рядом Белугин — тяжелый, плечистый и чуть сгорбленный — расправил покатые, круглые плечи, брезгливо раздвинул усмешкой прокуренные усы, покачал большой головой:

— Думаешь на подарке всю жизнь прожить… Э-э! Не выйдет!

— Проживу как-нибудь… — сжал губы Нитков и махнул рукой.

Белугин кашлянул и, расправив ладонью усы, зло бросил:

— Как-нибудь не годится. Хорошо надо жить. А так… По дурочке все это.

— Ну вот, выгнала… Теперь все начинай сначала! А у тебя ни кола, ни двора… Был бы хоть крохотный дом с огородиком, привел бы какую жену — и живи! — Хмыров одернул пиджак и с достоинством взглянул на Ниткова.

Ванька слушал разговор, и ему было жаль Ниткова. Хмыров был прав, но Ванька не любил этого дядьку с холодными подслеповатыми глазами. Не любил его за то, что он никогда не обедал с ними в столовой — считал это «тратой денег», а садился в цехе на пролет лестничной площадки или прямо на болванку, уткнув ноги в песок, расстилал перед собой платок и ел продукты, выращенные на своих огородах, «свое личное сельское хозяйство», как шутил он. Когда он ел, становился веселым, на его рябоватом и грязном от колошниковой пыли лице нельзя было понять: или улыбается он в это время, или жует. И говорит при этом: «Молоко от коровки, у которой вытек глаз, а доится, холера, как водокачка. Яйца от хохлаток-наседок и петушков… Птицы не райские — земные». Ел холодное сваренное мясо, морковь, огурцы, лук и масло, а потом сворачивал остатки в узелок и, вздохнув, ложился вздремнуть, пока не разбудят.

— Так вот я и говорю… Домишко тебе с огородом и жену — и живи!

Белугин перебил Хмырова, передернул плечами: