Любовь и корона

– Ну, тогда совсем иное, – проговорила баронесса. – Впрочем, я догадываюсь теперь, из-за чего вышло все дело. То, о чем я говорила вам только в виде предположения, в виде шутки, т. е. о возможности вашего брака с Линаром, Остерман, вероятно, представил ее высочеству как вопрос серьезный, решительный, примешав, конечно, к нему, по своей привычке, и разные государственные соображения. Надобно вам признаться, милая и добрая моя Юлиана, что я позволила себе немножко обмануть вас. Часа за два перед этим я была у графа по делу моего мужа, и он вдруг ни с того ни с сего начал мне делать намеки, чтобы я, как женщина, довольно близкая к вам, замолвила с вами о вашем браке с графом Линаром.

– Так вы заговорили со мной об этом по внушению Остермана? – спросила удивленная девушка.

– Да… Только, Бога ради, никому не говорите этого, я уже и так много терплю за мою откровенность, за мою правдивость, и я думала, что все это окончится только разговором между нами с глазу на глаз, и никак не ожидала, чтобы этот лукавый старикашка, так жаловавшийся на свое нездоровье и заявивший мне, что он сегодня не поедет во дворец, вдруг явился бы сюда и начал говорить с ее высочеством о том, о чем он по секрету говорил предварительно со мной. Вероятно, у него для такого поспешного сообщения есть какие-нибудь важные побуждения. Я, впрочем, – добавила баронесса, – никогда не вмешиваюсь в подобные дела и только из любви к вам была в этом случае невольной посредницей.

Беззастенчивая Шенберг лгала перед молодой девушкой. Привыкшая к интригам и проискам, она рассчитывала на то, что между ею и Остерманом не будет произведено очных ставок, что поэтому всегда, так или иначе, можно будет вывернуться из неприятного положения, ссылаясь на то, что ее или его не так поняли, что не точно передали ее слова и что, наконец, в случае крайности, просто-напросто можно отказаться от слов, сказанных наедине. Между тем, если бы сватовство пошло на лад, то она легко могла бы приписать себе честь почина, а встретившиеся при этом недоразумения и странности объяснить необходимостью повести все дело так деликатно, как оно было поведено ею.

– Теперь я понимаю, отчего на меня так рассердилась Анна, – сказала Юлиана. – Если Остерман действительно заговорил с ней о возможности моего брака с Линаром, то она могла подумать, что я выбрала его в свои посредники, и, разумеется, обиделась тем, что я прямо не обратилась к ней с этим. Она теперь может думать обо мне Бог знает что… – Но при этих словах в голове девушки вдруг мелькнула мысль, что Анна видит в ней свою тайную соперницу по отношению к Линару и что она была поэтому права, встретив ее так неприязненно.

– Бог мне свидетель, я нисколько не влюблена в Линара, я вовсе не занята им!.. – вскрикнула вдруг Юлиана, – я не могу долее выдержать, сейчас же пойду к ней и расскажу все.

Говоря это, Юлиана быстро вскочила с кресла, но тут уже баронесса, в свою очередь, стала удерживать ее за юбку, внушая ей, что она напрасно так сильно волнуется, что неуместной горячностью и несвоевременной откровенностью можно испортить каждое дело, что лучше подождать немного и тогда, наверно, все объяснится, после чего обе подруги только посмеются между собой над неудачей старого, непрошеного свата.

В то время, когда Шенберг уговаривала, убеждала и утешала молодую девушку, Анна продолжала беседовать с Остерманом и речь шла у них о Линаре и Юлиане. Остерман очень ловко и тонко дал понять правительнице, что молве о Линаре, вследствие неприязненного о нем и в народе, и в войске говора, нужно положить конец и что можно устроить такой брак, при котором Линар будет пользоваться полной свободою, и в заключение намекнул, что в этом случае самой подходящей невестой может быть Юлиана, а самой пригодной посредницей – баронесса Шенберг, с которой, если угодно ее высочеству, он и возьмется переговорить по этому щекотливому вопросу, так как она очень дружна с графом Линаром. К этому Остерман добавил, что баронесса, как умная и ловкая женщина, сумеет повести это дело чрезвычайно искусно.

Под влиянием уговариваний со стороны Шенберг Юлиана успокоилась, и на ее добром, откровенном личике блеснула, как солнышко после умчавшейся тучи, беззаботная улыбка. Она засмеялась и принялась усердно дуть в носовой платок и прикладывать его к раскрасневшимся глазам, чтобы уничтожить следы недавних слез. Баронесса воспользовалась этой переменой и завела с ней веселую речь о своих приключениях в большом свете.

Между тем в соседней комнате послышались шаги правительницы, которая, увидя через полуотворенную дверь, что Юлиана не одна, стала вызывать ее к себе рукой. Забыв горе, досаду и гнев, Юлиана бросилась к Анне, крепко охватила ее около шеи и вдруг снова громко разрыдалась.

– О чем, дурочка, плачешь? – ласково сказала правительница. – Полно, перестань, стыдно.

– Ты меня от себя гонишь, а мне что же делать – неужели смеяться? – с укором возразила Юлиана.