Любовь и оружие. Венецианская маска.

Мартин Армштадт поклонился и вышел, а Джан-Марии наконец-то достало такта извиниться и объяснить хозяину дома, что этот человек прибыл с известием о выполнении порученного ему дела. Вальдикампо, гордясь тем, что герцог остановился именно у него, не стал заострять внимание на нарушении этикета, и гости и хозяева вновь принялись за еду. Утолив голод, Джан-Мария поднялся, известил хозяина, что назавтра его ждёт дальняя дорога, а посему ему надобно хорошо отдохнуть, и откланялся.

Вальдикампо взял со стола один из канделябров и лично проводил герцога в отведённые ему комнаты. Он бы занёс канделябр и в спальню, но Джан-Мария, остановившись у двери, попросил хозяина поставить канделябр на стоявший рядом столик и пожелал мессеру Вальдикампо спокойной ночи.

Подумав ещё с минуту, желательно ли присутствие при допросе шута Альвари и Санти, пришедших вместе с Вальдикампо и теперь ожидающих распоряжений, он решил, что справится сам, и отпустил их.

Когда они ушли, Джан-Мария, убедившись, что остался один, хлопнул в ладоши, и Мартин Армштадт распахнул дверь спальни.

— Он здесь? — осведомился герцог.

— Ожидает вашу светлость, — и швейцарец отступил в сторону, давая пройти Джан-Марии.

Во дворце Вальдикампо герцогу отвели лучшую спальню — просторную комнату, в центре которой стояла большая кровать, задёрнутая вышитым пологом.

Освещали спальню два канделябра на каминной доске, с пятью свечами каждый. Однако Джан-Мария решил, что света недостаточно, и приказал Армштадту принести из соседней комнаты третий канделябр. И лишь потом осмотрел маленькую группу у окна.

Состояла она из трёх человек: двух наёмников Армштадта, в панцирях и морионах[18], и несчастного горбуна Пеппе, стиснутого между ними. Лицо шута было бледнее обычного, глаза уже не смеялись, губы не кривились в улыбке, на лице читался лишь страх.

Удостоверившись, что оружия у Пеппе нет, а руки его надёжно связаны за спиной, Джан-Мария отослал обоих швейцарцев и Армштадта в соседнюю комнату, приказав им быть наготове. А потом повернулся к Пеппе.

— Вижу, ты не так весел, как сегодня утром, шут.

Пеппе ещё более побледнел, но смиренного ответа не получилось — сказалась многолетняя привычка к остротам.

— Обстоятельства не позволяют, ваша светлость. А вот вы, наоборот, в прекрасном расположении духа.

Герцог сердито зыркнул на него. Соображал он туго, ни в коей мере не относился к тем, кто не лез за словом в карман, и не жаловал острых на язык. Он прошествовал к камину, облокотился на каминную доску.

— Шутки не доведут тебя до добра. И ты будешь благодарить меня, если я распоряжусь лишь всыпать тебе плетей.

— По вашей логике, вы окажете мне ещё большее благодеяние, повесив меня, — отпарировал шут, чуть улыбнувшись.

— А, так ты это понимаешь? — Джан-Мария не уловил иронии. — Но я по натуре милосердный правитель.

— Ваше милосердие общеизвестно, — ввернул шут, но не сумел скрыть сарказма, прозвучавшего в его голосе.

Джан-Мария взбеленился.

— Да ты смеёшься надо мной, животное! Не распускай свой мерзкий язык, а не то я прикажу вырвать его.

Лицо Пеппино посерело. Угроза достигла цели — как жить на свете шуту без языка? А герцог продолжил, весьма довольный результатом.

— За наглость твою тебя надобно повесить, но я готов отпустить тебя целым и невредимым, если ты правдиво ответишь на вопросы, которые я хочу тебе задать.

— Почтительнейше жду ваших вопросов, господин мой.

— Ты говорил… — герцог запнулся, вспоминая слова шута. — Утром ты говорил о мужчине, которого встретила монна Валентина.

Лицо Пеппе перекосило от страха.

— Да, — выдохнул он.

— Где она встретила мужчину, которого ты так расхваливал?

— В лесах у Аскуаспарте, где река Метауро более напоминает ручеёк. В двух милях[19] от Сан-Анджело.

— Сан-Анджело! — эхом отозвался Джан-Мария, вздрогнув при упоминании места, где собирались заговорщики. — И когда это случилось?

— В среду перед пасхой, когда монна Валентина возвращалась в Урбино из монастыря святой Софьи.

Ничего не ответил Джан-Мария. Молча стоял, склонив голову, думая о заговорщиках. Стычка, в которой погиб Мазуччо, случилась в ночь на среду, и он всё более склонялся к мысли, что мужчина, случайно встретившийся с Валентиной, — один из заговорщиков.

— Почему монна Валентина заговорила с ним? Они были знакомы?

— Нет, ваше высочество. Но он лежал раненый, и в ней проснулось сострадание. Она попыталась облегчить его боль.

— Раненый? — вскричал Джан-Мария. — Клянусь Богом, всё так, как я и думал! Его ранили ночью на склоне Сан-Анджело. Как его имя, шут? Скажи, и можешь идти на все четыре стороны.

Замялся шут не более чем на секунду. С одной стороны, он боялся Джан-Марию, о жестокости которого ходили легенды. С другой — ещё более пугало его вечное проклятие, на которое обрекал он себя, нарушая клятву, данную рыцарю, обещание не выдавать его имени.

— Увы! — Пеппе всплеснул руками. — Сколь заманчиво получить свободу за столь ничтожную цену. Но незнание мешает мне заплатить её. Имени его я не знаю.