Любовь и педагогика

– Вот тебе журнал, посмотри на картинку, так его и одевай…

– Я так не сумею, займись этим ты.

– Займись ты, займись ты… Согласно педагогике, эти первые заботы надлежит нести матери…

– А кормить его разве не ее забота?

– Вот женская логика! Кормить его грудью вовсе не обязательно. Рожок ребенку тоже дает мать.

– Но, послушай, я кормлю его пока что, как могу…

– Ну да ладно, что ж, продолжай…

Сегодня Авито узнал, что жена тайком от него, по совету Леонсии, отнесла ребенка в церковь и окрестила. Попран авторитет главы семьи, краеугольный камень любой и всякой рациональной педагогики. И по чьему совету? Его же дедуктивной экс-избранницы! Нет, он не может не высказать, что думает по этому поводу.

– Разве я тебе не говорил, Марина, что не желаю чтоб ты проделывала с ребенком всякие такие вещи?

– Испокон веков все так делают, – возражает жена собрав воедино остатки независимости и выплеснув их из глубины души – Ты только и знаешь, что придумываешь какие-то новые законы…

– Это чьи слова ты повторяешь? – Марина молчит и Авито еще более повышает голос: – Кто тебе это сказал? Какой осел внушил тебе эту мысль? А может, ослица? Ну, отвечай! Надеюсь, ты не забыла, что я твой муж?

Бедная Материя прижимает гения к пышной груди, где разрастается горький комок; вот он подкатывает к горлу, глаза задергиваются прозрачной пеленой и по щекам катятся горькие слезы.

– Ты от рожденья дурочка и до сих пор ума не набралась…

Словно стон раненого животного слышится выдавленное сквозь зубы слово «грубиян».

– Грубиян? Это я грубиян? – Он хватает ее за руку и сильно встряхивает. – Грубиян? Ну, если бы не…

Тут она разражается рыданиями: «Матерь божья!..»

– Замолчи, не богохульствуй!

Аполодоро внимательно смотрит па мать. А отец говорит себе, шагая взад-вперед по комнате: «Я поступил глупо, нерационально, антинаучно, взбунтовался тот зверь, что проснулся во мне, когда я влюбился, а я-то думал, это укротило его; жена, бедняжка, ни в чем не виновата… Окрестила она его, ну и что? Женские штучки! Надо же ей чем-то себя тешить!» И обращаясь к жене, говорит как можно ласковей:

– Ладно, Марина, я погорячился, каюсь, но… – и наклоняется, чтобы поцеловать ее, а внутренний голос шепчет: «Ты пал, снова падешь и будешь падать еще сто раз».

Марина принимает поцелуй мужа, прижимает сына к груди и возвращается в неизбывный сон своей повседневной жизни.

– Да, я погорячился, но… надо же считаться с моими желаниями. Ну, зачем было его крестить? Чтобы очистить от первородного греха? Неужели ты думаешь, что это невинное создание в чем-то грешно?

А надоедливый бес шепчет:

«Грехов-то у него нет, но на нем лежит изначальный грех, грех рождения от любви, от союза по инстинкту, от индуктивного брака; любовь и педагогика несовместимы, к психическому рожку требуется нечто совсем другое…»

– Не целуй его, Марина, не целуй его без конца» каждый поцелуй – это посев микробов.

Бесенок опять за свое; «Зачем же ты сам ее целовал? Вот она тебя и заразила своим микробом, своим собственным, особым, который дон Фульхенсио называет bacillus individuationis,[10] ты им заражен… Ты пал, падаешь и будешь падать!»

На другой день Марина застает мужа за таким занятием: он колет ребенка иглой. Материнское сердце пробуждается от сна, и она восклицает:

– Ты сошел с ума, Авито?! Что ты делаешь?

Тот улыбается, снова укалывает сына и отвечает!

– Ты не поймешь…

– Но, Авито! – кротко умоляет она.

– Я изучаю его рефлекторные реакции!

– Ну что за мир, пресвятая дева! – произносит Марина и возвращается в свой сон.

Но на этом чудеса не кончаются: в один прекрасный день Марина видит, как малютка Аполодоро обеими руками держится за палку, а отец поднял его и держит на весу. Мать в ужасе протягивает руки, едва сдерживая крик, а Авито хитро улыбается и говорит;

– Вот эту цепкость – собственно говоря, обезьянью – он скоро утратит. Она от нашего прапрадедушки антропопитека и нашего троюродного братца шимпанзе…

– Ну что за мир, пресвятая дева! – И Марина опять погружается в сон.

В другой раз Авито водит носовым платком перед носом сына, проверяя, следит ли тот взглядом за движением предмета, потом стучит, чтобы определить слуховую реакцию ребенка. Доходит до того, что Авито дает сыну дотянуться ручкой до горящей свечи; тот обжигается и поднимает крик, так что матери приходится успокаивать его, сунув ему грудь. Отец при этом говорит:

– Пусть поплачет, это его первый урок, самый впечатляющий. Он никогда его не забудет, хотя самого этого случая и не вспомнит.

Поскольку Марина, по его мнению, не постигла всей глубины его мысли, Авито продолжает:

– Таким путем он поймет, что палец принадлежит ему, своим плачем он как бы говорит: «Мой палец, ой-ой, мой!» А от понятия «мой» не так уж далеко до понятия «я», от притяжательного к личному всего один шаг, и связующим их звеном является боль. А когда он осознает свое «я»…

Видя, какими непонимающими глазами смотрит на него Марина, Авито умолкает, оставляя концепцию сыновнего «я» при себе.