Любовь и педагогика

Вот именно: что ему сделал Ксенофонт? Вопрос можно расширить: что ему сделали Моратин, испанская и французская литературы, что ему сделал сам испанский дух? Ведь первое требование, с полным основанием предъявляемое к любому автору, это требование уважения к своим читателям, с которыми он должен обращаться как подобает, а наш автор в своих писаниях временами настолько забывается, что это уважение к читателю оказывается у него весьма далеко от того уровня, на котором ему надлежит быть, и это непростительно. Читающая публика имеет перед всеми прочими неоспоримое преимущественное право знать, что говорится в шутку и что – всерьез, хотя, надо сказать, ее развлекает, когда кто-нибудь шутит с напускной серьезностью или, наоборот, говорит о серьезных вещах будто бы шутя, В книге встречаются места, где подозрительный читатель мог бы подумать, что автор как будто хочет заставить его воскликнуть: «Ну, это уж выходит за всякие рамки!.. Он собрался водить нас за нос!» Если такое намерение у автора и в самом деле было, с этим мириться нельзя.

Перечисленные выше и многие другие блуждания духа автора книги, которые мы обойдем молчанием, дабы не сделать наше суждение слишком громоздким, привели сеньора Унамуно к созданию опуса, что лежит перед нами, этого плода – скажем еще раз – печальных, прискорбных заблуждений.

Прежде всего заметьте, что образы нечетки, размыты, это куклы, которые автор водит по сцене, а говорит-то за них он сам. Дон Авито заставляет нас пережить разочарование: уж кажется, все ведет к тому, что он сумеет ввести сына в рамки строгих правил, и вдруг мы обнаруживаем, что дон Авито – жалкий тупица, он забивает сыну голову книжной премудростью, но не в силах предотвратить его безрассудных поступков, он полностью доверяется дону Фульхенсио, не замечая, что тот лукавит, О Марине нечего и говорить: нашему автору не удаются женские образы, никогда не удавались.

Мы бы охотно проанализировали образ дона Фульхенсио – быть может, ключевой образ романа, – но автор сам раскрывает нам его, а заодно и многие другие вещи, которые лучше было бы оставить в тени, когда во время последней встречи с Аполодоро горе-философ говорит юноше о геростратстве.

О стиле сказать почти нечего. Заметим только, что он суховат и местами небрежен, а манера рассказывать в настоящем времени – не более чем грубый прием, который, как мы надеемся, большого числа сторонников но найдет. И мы, разумеется, не можем здесь не отметить, что автор после всех своих разглагольствований в журналах и газетах о необходимости реформы, коренного преобразования кастильского языка, пишет на этом самом языке куда как примитивно и плоско; хорошим стилем он просто не владеет. Если говорить начистоту, у него нет чувства языка, и это, вне всякого сомнения, обусловлено скудостью и нечеткостью его эстетических взглядов. Он, похоже, считает язык простым орудием, единственная ценность которого – в его практической полезности; автору, как и некоему персонажу его романа, больше по душе алгебраические формулы. Заметно его старание придать каждому слову один определенный и конкретный смысл, избежать какой бы то ни было синонимии; была бы речь точна, а уж звучит пускай как угодно. И отдадим ему справедливость, признав, что темные места в книге обусловлены отнюдь не ошибочным выбором слова или выражения, а консептистскими штучками и предосудительным стремлением говорить вещи далеко не общепринятые.

Несмотря на все сказанное выше, нам представляется, что это произведение заслуживает внимания, ибо в нем есть рассуждения и пассажи, которые позволяют рекомендовать его читателю. Не ради того, что автор хотел в него вложить, а ради того, чего он, вопреки собственному желанию, не смог не вложить. Почти наверняка можно сказать, что ценность романа как раз в том, что автор полагает почти не заслуживающим внимания, и, наоборот – следует выразить лишь сожаление по поводу включения в книгу того, что душе автора, как видно, всего милей.

Сдается нам, что за шутовскими выкрутасами и острота ми не всегда хорошего вкуса можно различить преклонение, которое наш автор, как это ему ни прискорбно, испытывает перед наукой и принципами воспитания. Он именно потому так ополчается против интеллектуализма, что сам им грешит, как мало кто из испанцев. Мы даже подозреваем, что, ища путь к исправлению, автор смеется над самим собой.

Но это очень деликатный вопрос, и углубляться в него мы не будем.

Прежде чем закончить наш пролог, мы почитаем своим долгом сделать одно разъяснение и тем исполнить волю автора. Когда он решил опубликовать этот свой роман вопреки советам тех, кто его от этого отговаривал, он в первую очередь беспокоился насчет объема и формата книги, которым он придает весьма важное значение.