Любовь и педагогика

Под это заклинание, венчающее печальную речь философа, в душе Аполодоро вспыхивает страстное желание стать отцом, производить детей, он вспоминает Клариту и тяжко вздыхает. Прощаясь, роняет слезы па плечо дона Фульхенсио. На обратном пути Аполодоро думает: «Я недоношенный гений; а кто не соответствует должности, обязан подать в отставку… Подам, подам в отставку, убью себя. Бедный дон Фульхенсио! Я покончу с собой, иначе что же я скажу Менагути? Но сначала надо обеспечить себе это самое бессмертие, а вдруг оно и па самом деле существует! Как знать, кому это известно? Мама верит в другое бессмертие, ждет и страдает, терпит отца… верит в другое… Вот этот прохожий тоже как-то странно на меня смотрит, видно, читал мою повесть или знает про историю с Кларитой; знает, наверное, меня или моего отца и в душе смеется надо мной, как и все остальные. Нет, в отставку, в отставку!»

XIV

Вчера Аполодоро увидел проходившую вдалеке Кларету, и не совсем еще погасшая любовь вспыхнула в нем с новой силой, только теперь он понял, что любил ее, любил всей душой, только теперь, когда ее любит другой и она любит другого. И вот Аполодоро решает: «Раз уж я не могу стать гением в жизни, я стану им, приняв смерть; напишу книгу о необходимости умереть, когда любовь не удалась, и убью себя, умру во имя бессмертия…

Fratelli a un tempo stesso ашоге е morte
Ingenerò la sorte;[34]

но сначала, Аполодоро, производи детей, производи детей, в них ищи бессмертия себе… А вдруг и в самом деле!..» Тут он видит на улице ужасную сцену, ранящую его взор и душу, и прерывает свой монолог. У стены дома валяется на земле несчастный эпилептик и в судорогах повторяет одни и те же нелепые и смешные жесты; кривит рот, закатывает глаза и водит рукой, будто играет на гитаре, а его окружают пятеро мальчишек в полном удовольствии от зрелища.

– Ну-ка, Фраскито, сыграй малагеныо.

И Фраскито будто бы играет, подмигивает то одним то другим глазом, кривит рот, а мальчишки передразнивают его, повторяя его жесты и гримасы. Возмущенный Аполодоро кричит им:

– Прочь отсюда, сорванцы, не то я вам надаю как следует! Насмехаться над несчастьем…

Нищий, в чью шапку Аполодоро бросил монету, благо дарит его еще более сильными конвульсиями, мальчишки же кричат издали:

– Подумаешь, какой важный сеньор! Чистоплюй! Зануда!

«Зануда» у здешних ребят – самое страшное оскорбление, во всяком случае, было таким, когда Аполодоро ходил в школу; даже дети его презирают. Неужели они знают про повесть? Или о Кларите? Может, знают, чей он сын? Знают, что из него растили гения?

Аполодоро продолжает свой путь, и образ эпилептика преследует его, этот образ – непонятно почему – напоминает ему о доктрине, которую в свое время излагал ему дон Фульхенсио. Заключается она в том, что, поскольку от великого до смешного, как говорится, один шаг, то можно сказать, что и от смешного до великого расстояние ничуть не больше. Истинно великое покрывается оболочкой смешного, истинно трагическое предстает в виде гротеска. От возвышенного до смешного один шаг, шаг вглубь, который еще более возвышает высокое, делает из него высший продукт перегонки. Если бы боги существовали и им пришлось бы жить с людьми, в результате получились бы гротескные существа. И Аполодоро говорит себе: «Должно быть, я до великого смешон! Уйду в отставку, и тогда моя смехотворность возвысится… Уйду… Но прежде – производи детей, Аполодоро!»

Придя домой, он проходит в свою комнату, раскрывает книгу, а оттуда личный бес шепчет ему: «Твой отец – дуралей; если бы ты родился не от такого дуралея… Но, может, он не столько глуп, сколько завистлив: он воспитал тебя таким специально, чтобы ты его не превзошел… Нет, нет, просто у него мозги набекрень». Стучат в дверь, Аполодоро говорит: «Войдите!», и появляется дон Авито.

– Нам надо поговорить, Аполодоро.

– Слушаю.

– Я замечаю в тебе с некоторых пор что-то странное, и ты все в меньшей степени оправдываешь мои надежды.

– Не надо было ими обольщаться.

– Я ими не обольщался, их породила во мне наука.

– Наука?

– Да, наука, благодаря которой ты и все мы стали тем, что мы есть.

– А на что мне наука, если она не делает меня счастливым?

– Я тебя зачал и вырастил не для того, чтобы ты был счастливым.

– Вот как!

– Я создал тебя не для тебя самого.

– А для кого же?

– Для человечества!

– Человечества? Что-то не припомню такого сеньора.

– Не знаю, имеем ли мы право на личное счастье.

– Право на счастье? Во всяком случае, вы пользуетесь правом разрушать чужое счастье, в первую очередь счастье своих детей.

– Но кто тебе велел влюбляться?

– Кто? Любовь, или, если хочешь, психический детерминизм, который ты мне так хорошо объяснил.

Отец, задетый за живое этим доводом, восклицает: