Любовь и пепел

По приезде в Алжир я сделала так, чтобы нас обоих пригласили на ужин, который устраивал Виктор Ротшильд. Он только что получил Медаль Георга за доблесть и помощь в демонтаже неразорвавшихся во время лондонского «Блица» бомб. В последующие годы будет много разговоров о том, являлся ли он советским шпионом, торгующим британскими секретами, но в тот момент Виктор был всего лишь нашим невероятно лихим хозяином вечера, во время ужина из утки с кровью и сливового пудинга рассказывающим истории об опасных операциях. Бамби же поглощал все это, внимая каждому слову Ротшильда.

— Не бери в голову, — сказала я ему. — Ты нужен нам с папой в целости и сохранности.

— Я только слушаю, — ответил Бамби, подмигнув. — Ты не можешь осуждать меня за это.

Казалось, он стал старше на пару лет с тех пор, как я в последний раз видела его на Рождество. Дело было не только в строгом крое его формы и короткой стрижке, но и в его взгляде. Баму надоело жить в безопасности и уюте, только он решил мне об этом не говорить.

После ужина мы подошли к Виктору, который сидел со стаканом крюшона и толстой сигарой и беседовал с Рэндольфом Черчиллем, сыном британского премьер-министра. Речь шла о прыжках с парашютом. Рэндольф только что чудом избежал плена и, возможно, смерти, после того как приземлился на территории Югославии. Но в его рассказе чувствовалась решимость, ему не терпелось немедленно вернуться в самую гущу событий.

Рэндольф был таким же лихим, как и Виктор, а может, и более. Они оба могли бы стать кинозвездами, даже без помощи своих очень известных семей. И я понимала, что у меня не осталось ни единого шанса убедить Бама в том, что ему повезло, раз он до сих пор не участвовал в военных действиях. На протяжении всего вечера он задавал вопросы обоим мужчинам, кивая в ответ так, как кивал, когда Эрнест давал ему указания в стрельбе по тарелкам или ловле рыбы нахлыстом. Бамби не витал в облаках — он, что называется, мотал на ус.

— Я должна увезти тебя в Лондон и держать там как своего питомца, — сказала я ему на прощание.

— А что насчет расстрела за дезертирство? — спросил он, как всегда, вежливо улыбаясь.

— Ах это… Что ж, угроза расстрела может оказаться отличным стимулом твоему папе приехать к нам.

— Ты беспокоишься о нем.

— Почти всегда. Глупо, да? Клянусь, я бы меньше волновалась, если бы он захотел прыгнуть с парашютом в Югославии вместе с тобой. По крайней мере, тогда Эрнест бы вел себя как обычно. — Я почувствовала, как во мне забурлили эмоции, и быстро затрясла головой. — Мне очень жаль. Я не должна так говорить.

— Все в порядке. Я знаю, что в последнее время было нелегко.

— Как думаешь, что бы ты сделал на моем месте?

— Притащил бы его сюда в большом шерстяном мешке? — Бамби слегка пожал плечами, стараясь казаться непринужденным. — Если бы на отца можно было хоть как-то повлиять.

— В любом случае я могу попробовать, — сказала я и, притянув его к себе, крепко обняла и долго не хотела отпускать.

Глава 70

Хотя Бамби был абсолютно прав насчет темперамента Эрнеста, в марте, когда мое беспокойство о муже стало невыносимым, я решила хотя бы ненадолго вернуться домой. Я отсутствовала пять месяцев — вдвое дольше, чем когда-либо, — и по приезде почти не узнала «Финку». Повсюду были разбросаны пустые бутылки, а кошки, захватив домик для гостей, сумели пометить там все, что хотели. Шестерых из них, а может быть, и десятерых, я видела впервые. Как и человека с лицом Эрнеста, но с таким мрачным и кислым настроением, что я даже боялась подойти к нему.

— Ты что-то забыла? — холодно спросил он, когда я еще не успела разложить свои вещи.

— Пожалуйста, не наказывай меня, Зайчик. Я скучала по тебе, как никто другой.

Он только пожал плечами и сказал, что «Операцию одиночки» закрыли. Вся контрразведывательная деятельность в Южной Америке была недавно передана ФБР, которая изучила их работу и объявила «дилетантской». Эрнест поморщился, произнося это слово.

— Мне очень жаль, — сказала я ему.

— Черта с два тебе жаль! Два года постоянного патрулирования — и мы даже не заслужили простой благодарности. Что насчет исполненного долга? — Горечь и неприкрытая злоба читались в его глазах и опущенных уголках рта.

Эрнест вдруг показался мне намного старше. Глаза у него были пустые и безжизненные. Щеки обвисли, а приглядевшись, на свету я заметила соль у него в бороде. Когда я попыталась заговорить о Европе, о грядущем вторжении во Францию, о будущем, которое нас ждет, он вздрогнул и отмахнулся от меня.

Эрнест тыкал меня носом во все мои недостатки каждый раз, когда я была с ним не согласна. Он припомнил мне все, через что ему пришлось пройти, пока я делала то, что хотела: Китай и Аризону, Финляндию и Карибское море — все недели и месяцы, когда ему приходилось быть одному. Он причитал, как губительно все это было для него, как я надругалась над котами, а теперь пытаюсь потопить его, как все остальные женщины. Эрнест ворчал о моей избалованности, ужасной привычке сорить деньгами и моих амбициях. Амбиции превратились в самое грязное слово на свете.