Любовь и прочие обстоятельства

Я иду к озеру, а потом пытаюсь сойти с дороги и проложить тропу в зарослях. Рэмбл изрезан дорожками, и поначалу трудно вообразить себя отважным первооткрывателем. Зимой, впрочем, не прокладывают дорожек и не убирают то, что наносит ветер, поэтому мне наконец удается затеряться. Сухие ломкие ветви кустарника трещат под ногами, несмотря на сырость, впереди — сплошные заросли. Я даже не слышу шума транспорта, который обычно раздается на заднем плане, потому что барабанящий дождь заглушает все остальное. Благословенное одиночество. Как будто я в Адирондакских горах или на Аппалачской тропе. Я взбираюсь на валун, держась за мох и за камни и осторожно ставя ноги, чтобы не поскользнуться.

Внезапно краем глаза я замечаю какое-то движение с другой стороны валуна. Я уже наверху и пытаюсь спуститься тем же путем, но не могу удержаться на скользком камне. В итоге сажусь и чувствую острую боль в копчике. Человек, одетый в два полиэтиленовых мешка — один с дырками для рук, второй на голове, как капюшон, — поднимается с земли и приближается ко мне. Его лицо искажено яростью, рот приоткрыт, так что видны желтые, обломанные зубы и синеватый язык.

Я кричу и немедленно вспоминаю о серийном убийце, который изнасиловал и чуть не убил в Центральном парке женщину — проломил ей череп и дал возможность написать книгу о том, как она заново училась читать и говорить. А еще — возможность мучиться угрызениями совести из-за того, что компания ни в чем не повинных подростков провела в тюрьме десять лет. Человек смотрит на меня. У него пепельно-серое лицо и темные глаза, потрескавшиеся губы движутся. Он бросает взгляд на мои леопардовые сапоги и с рычанием отступает. Я пытаюсь вскарабкаться на валун, но сползаю и приземляюсь прямо у его ног.

Он воет и тянет ко мне руки. Ногти у него длинные и черные от грязи.

Многие люди полагают, что в их душе таится нетронутый источник храбрости, откуда можно черпать в случае необходимости, если они столкнутся с экстремальной ситуацией. И никто не считает себя способным на отчаянную трусость. Теоретически каждый человек — это Мип Хиз, которая контрабандой передает Анне Франк в пристройку за шкафом тетрадки и еду. Смелость по большей части — это форма самовозвеличивания. Случаи, когда мне доводилось вести себя смело, были вызваны чистой воды нарциссизмом, желанием казаться храброй, выделиться среди остальных как обладатель доблести, сравняться с Мип Хиз и партизанами. Например, однажды я бросилась на защиту женщины, которую у входа в ресторан на Восьмидесятой авеню колотил муж. Я приказала таксисту остановиться, открыла дверцу и пригласила бедняжку сесть — и все это в припадке бездумного веселья. Смелость импульсивна, это — самолюбование пополам с нигилизмом. Не то чтобы смельчаки не понимали масштабов опасности, с которой сталкиваются. Просто они сознательно об этом не беспокоятся.

Я вскакиваю и изо всех сил ору:

— Пошел отсюда!..

Человек с воплем мчится прочь и скрывается в кустах.

Я тоже бегу — в противоположную сторону. Продравшись сквозь густые заросли, оказываюсь неподалеку от Балансирующего камня — огромного валуна, который покоится на небольшой сланцевой плите. Я спотыкаюсь, падаю, поднимаюсь и как можно быстрее бегу по знакомой тропинке к лодочному сараю. Выбравшись из чащи, упираюсь руками в колени и чуть не плачу от облегчения. Потом тороплюсь по направлению к Ист-Драйв, стараясь поскорее забыть встречу с жутким незнакомцем. Когда достигаю Пятой авеню, страх сменяется гневом. Как он посмел искать себе приюта в моем убежище? Как посмел напугать меня настолько, что я отказалась от своей мечты об уединении? Как посмел выгнать меня из моего парка? Я злюсь на этого грязного психа и заодно ненавижу Центральный парк. Ангел вод выказал себя ненадежным и неверным стражем — он дает приют чокнутым бродягам столь же охотно, как и мне. Почему любовь никому не гарантирует защиту от предательства?..

Глава 9