Любовь и Рим

Гай понимал, что его победили, — все эти гордые римляне, вложили в его ум то, что им было нужно, а потом его собственный разум возобладал над чувствами.

Он обрадовался, неожиданно встретив на Большом Форуме своего давнего приятеля, Сервия Понциана.

— Гай Эмилий! Ты ли это? Снова в Риме! Что привело тебя сюда? Вроде бы урожай еще не выращен? Должно быть, сердечные дела?

Гай слабо улыбнулся в ответ, а между тем Сервий переменил тон и продолжал, понизив голос:

— Ходят упорные слухи о заговоре против Цезаря. Ему уже несколько раз предлагали усилить охрану.

— Все возможно, — сказал Гай.

— Я тоже так думаю. Поэтому уезжай. Мы живем в напряжении, которое, не побоюсь признаться, граничит со страхом. Мало ли что может случиться…

Они прошлись по многолюдной площади. Сервий заметил, что Гай то и дело непроизвольно оглядывается по сторонам, точно отыскивая кого-то.

— Слышал, говорят, прекрасная Амеана снова объявилась с Риме!

— Она отсутствовала?

— И довольно долго. Поговаривали, что ее убили или что она вышла замуж за богатого торговца и уехала в одну из южных провинций, но нет… Говорят, в первую же неделю после появления гречанки тростниковый коврик перед дверью ее жилья был истерт до дыр. Не желаешь к ней зайти?

Гай равнодушно покачал головой, и тогда Сервий вновь переменил тему:

— Цезарь зависит слишком от многого и от многих. Сам по себе он несравненно велик, но что есть величие для большинства из нас? Деньги и еще раз деньги! Хотя, по большому счету, что нужно человеку? Плащ, чтобы укрываться от ветра, кусок хлеба, да чашка воды. Богатство утоляет тщеславие, но ничего не дает душе. Разве не так?

Гай усмехнулся:

— Почему-то те, кто живет в бедности, никогда не прославляют ее!

— Просто редко кто из них обладает соответствующим величием духа, — невозмутимо промолвил Сервий Понциан и продолжил: — К сожалению, у Цезаря нет опоры против военных; созданная им глыба огромной армии в любой момент может раздавить его самого. Единственное средство на время обезопасить их — увлечь в очередной поход.

— А Республика?

— Ее уже не спасти.

Некоторое время они шли молча, размышляя о сказанном. Был вечер — на небе разгорался закат: казалось, колесница Гелиоса катится по прямой, как стрела, огненной дороге.

— К несчастью, — задумчиво произнес Гай, — нами никогда не будет править великий дух, а только жестокая власть.

— Да, — сказал Сервий Милон, — хуже всего, если мы убедимся в этом на собственном примере.

Они шли дальше и Гай думал: «Приходит ночь, и чернеют храмы, и изумрудные ягоды винограда, и величаво-спокойные лица мраморных богов. А потом наступает утро. Принесет ли оно свет?»

…Ливия возилась в перистиле. Не жалея рук, сажала цветы, любовно выкладывая затейливый узор. Стоит немного подождать, и все вокруг зацветет…

Молодая женщина выпрямилась. Было тепло — иды марта (15 марта); солнце мягко гладило обнаженные плечи и руки. Ливия улыбнулась. Как прекрасно слушать тихую мелодию ветра, ни о чем не думая, ни о чем не жалея…

И вдруг ей стало грустно — будто какая-то тень легла на душу и не уходила, точно чья-то холодная рука сжала сердце и не хотела отпускать.

«Мир не вечен, — думала Ливия, — все тленно, кроме мыслей, а они исчезают вместе с нами. Ради чего мы тогда живем?»

Порыв холодного ветра взметнул ее волосы и подол одежды — молодая женщина содрогнулась.

На дорожке появилась Тарсия, растерянная, испуганная, бледная. Увидев госпожу, взмахнула руками и устремилась вперед.

«Что-то случилось», — с неожиданным спокойствием подумала Ливия и замерла в ожидании.

— Госпожа! Я с рынка… Юлий Цезарь убит!

Ливия смотрела на рабыню так, словно та потеряла рассудок.

— Что ты говоришь?!

— Да! — задыхаясь, проговорила гречанка. — Это правда. Все бегут прочь, кто куда, запираются в домах. Меня едва не задавили в толпе. Многие лавки разгромлены…

— Где мой муж? — взволнованно произнесла Ливия.

— Кажется, он идет сюда.

Отстранив рабыню, Ливия бросилась в атрий, где и столкнулась с Луцием. Едва ли понимая, что делает, она прильнула к нему судорожным движением, словно бы в поисках спасения. При этом она не видела ни его лица, ни глаз. Между тем лицо Луция было цвета восковой свечи, у уголков судорожно сжатых губ обозначились скорбные складки, а в широко раскрытых глазах застыли растерянность и страх. Однако он обнял жену и уверенно произнес:

— Не надо бояться. Надеюсь, нам ничто не угрожает.

Ближе к вечеру пришли Марк Ливий и Децим в сопровождении охраны. Их сведения были столь же отрывочны и хаотичны: сенаторы в ужасе разбежались из курии,[9] в народе царит паника, город погружен в тяжелое молчание.

Уединившись в атрии, мужчины вполголоса обсуждали случившееся. Насколько поняла Ливия, речь шла исключительно о личной безопасности и сохранности имущества. Молодая женщина не принимала участия в разговоре, она сидела в своей комнате, погруженная в мрачные мысли.