Любовь и смерть Катерины

Не сейчас, не сразу. Сеньор Вальдес и сам не мог поверить, какой мощной силой воли он обладал, каким гибким умом. Он сладко потянулся на постели. Как мудро сделал он, что решил оттянуть удовольствие! Что может быть приятнее, чем ожидание момента блаженства? Он получал почти физическое наслаждение от каждой минуты общения С ней — бокал вина, потом еще один, потом чашка кофе, еще кофе, последний двойной бренди, вот и подошла пора оплатить счет — особенное удовольствие он получил от оплаты счета. Он не стал подсчитывать, кто сколько выпил, не стал хмурить брови, шевелить губами, с трудом производя в уме арифметические действия, обводить взглядом стол, чтобы поделить общую сумму на количество присутствовавших. Он же не студентишка какой-то! Нет, один взгляд на счет — и короткое, точное движение руки, закладывающей банкноты в кожаный кармашек, и вот они, смеясь, уже идут к выходу и вдыхают ароматный воздух нагретой за день улицы. И она идет рядом, доверчиво положив маленькую ручку на сгиб его локтя, до самой Кристобаль-аллеи, мимо стеклянных дверей его подъезда, до ее скромной квартирки, и там она снова говорит свою фразу. Только в этот раз она всем телом прижимается к нему и поднимает на него свои бездонные глаза.

— Мне пора, — мягко отстраняясь, сказал сеньор Вальдес.

— О нет, останься… Чиано! Разве тебе не хочется остаться?

— Сейчас я должен идти. Но скоро, я обещаю тебе, скоро…

И он поцеловал свой палец и приложил к ее теплым губам.

— Скоро, — повторил он.

Сеньор Вальдес быстро дошел до своего дома и, зайдя в стеклянную парадную, увидел сидящую на мраморной скамье сеньору Марром, гневно листающую старый журнал мод. С большого пальца ноги, закинутой на другую ногу, свисала золотая сандалия.

— Чиано, ну где ты гуляешь? Эрнесто вызвали в центральный офис, и мне так скучно одной!

— Как вовремя его вызвали, — заметил сеньор Вальдес. — Мне тоже страшно скучно одному.

* * *

В отличие от отца Гонзалеса, телефон в кабинете доктора Кохрейна в тот день молчал — никто не требовал от него отчета о том, что произошло в «Фениксе». Но даже если кто-нибудь и позвонил бы, звонок тренькал бы и дребезжал в пустой комнате, пока садовники в мягких шляпах, лихо заломленных набекрень, поливающие ракитник в палисаднике, не вскинули бы вверх сердитые глаза и не пожали бы раздраженно плечами. Звонок телефона побеспокоил бы лишь мириады пылинок, танцующих в лучах света, большинство которых сыпалось с истрепанных фолиантов, стоящих рядами на полках, занимая практически все пространство стен, — бестелесные призраки студентов, когда-то листавших ученые книги и оставивших на их страницах омертвевшие частички кожи, что вам может подтвердить любой аспирант медицинского факультета.

Доктора Кохрейна не было в кабинете. Не было его и дома. Он не сидел за рюмкой бренди в «Фениксе», не бродил бесцельно по улицам города, не гулял в садике около дома мадам Оттавио. Доктор Кохрейн устроил себе праздник.

В этот день у него не было лекций, и он прикрепил на дверь кабинета большой коричневый конверт, надпись на котором призывала студентов бросать туда сообщения. Впрочем, никаких сообщений в тот день для него не поступило.

Когда декан математического факультета (надо сказать, что этот человек никогда не выказывал восхищения предыдущим Полковником-Президентом и никогда не критиковал нынешнего Полковника-Президента) увидел конверт и неодобрительно цокнул языком, доктор Кохрейн был уже очень далеко.

За пару часов до того момента, как декан факультета цокнул языком, доктор Кохрейн стоял на пристани, затерявшись в толпе пассажиров, в толкотне и давке продвигавшихся к широким сходням, что вели прямо в брюхо парома «Мерино». Доктор Кохрейн прекрасно знал старый паром.

Доктор Кохрейн обожал старый паром. На корме, там, где влюбленные обычно стоят, перегнувшись через перила, томным взглядом провожая убегающую вдаль пенную дорожку рассыпающихся бурунов, там, под слоями краски, толстой, как глазурь на свадебном торте, все еще можно было различить слова «Гиппокамп» и «Глазго». Паром был сделан в Шотландии, он принадлежал далекой стране, прямо как предок доктора великий Адмирал и почти как сам доктор Кохрейн.

Доктор часто приходил к реке и смотрел, как паром пришвартовывается к берегу, с трепетом ожидая момента, когда грузовики один за другим начнут выкатываться на широкие сходни, и вот после очередного (далеко не первого) грузовика из недр жирной зеленой воды всплывала линия грузовой марки. Это значило, что капитан опять перегрузил паром, и это значило также, что капитан верит в своего «старичка» и знает, что тот его не подведет. Доктор Кохрейн одобрял такое пиратское пренебрежение правилами грузовых перевозок и был уверен, что старый Адмирал его тоже не осудил бы. Однако восхищаться паромом с берега — это одно, но, когда доктор вступил на маслянистую палубу и заскользил по ней ногами, пытаясь, вместе с горсткой других предусмотрительных пассажиров занять места около спасательных шлюпок, его энтузиазм сразу поутих. На палубе паром казался не очень-то устойчивым.