Любовь и сон

— Ну, неизвестно. Известно одно: вновь приходящее будет отличаться от нынешнего, устройство мира изменится. Может, магии в нем станет больше. А может, и меньше. Джордано Бруно не сомневался, что в его время магия прежнего века возвращалась. Но время перехода миновало, а магия не вернулась. Новый век вызвал к жизни новые силы, о каких никто не догадывался. Так будет и со следующим.

— Что за силы.

— Будь настороже. Может, они не станут продолжением и развитием наших прежних знаний, и в лабораториях с миллионным бюджетом их искать бесполезно. Может, это будет нечто принципиально новое, ныне непредставимое. Может, они обнаружатся не где-нибудь, а в тебе.

Пирс улыбнулся и подмигнул, но он высказал что думал; ему не приходило в голову, что говорить будет так трудно — словно выставить столбик фишек, когда на руках у тебя ничего, кроме пары двоек. Есть все же одно дело, с которым магия, дурная магия, справляется, можно сказать, неплохо: это убеждать других, что законы физики не столь уж неколебимы и ты знаешь, как их обойти, тогда как не имеешь об этом ни малейшего понятия.

И все же это было верно: его миф (поскольку именно он предлагал Джулии этот миф, миф Крафта) в самом деле описывал то, что произошло в шестнадцатом и семнадцатом веках, когда шла война систем, с внезапными отступлениями, провалами, и некоторое время исход был неясен.

Это было верно и сейчас: во всяком случае, имелись доказательства и Пирс мог бы их привести, что тот же переход осуществляется сегодня, старые физика и механика хиреют и не способны уже объяснить наблюдаемую реальность, все жаждут новых истин, нетерпеливо их ждут, видны признаки обновления, иной парадигмы (новое слово, без которого теперь не могут обойтись мыслители — проходящее время бросало его за спину, чтобы оно росло и множилось, подобно девкалионовым камням[150]), новых законов, которые в будущем тоже будут сломаны.

Грядет нечто совершенно новое.

— А этому поверят? — Джулия почти шептала.

— Не знаю. Не знаю даже, верю ли сам.

— Как же ты собираешься убедить других? А ведь ты должен.

— Ну, предположим, я представлю свидетельство. Подлинное, осязаемое свидетельство. Отыщу где-нибудь что-нибудь, что-нибудь эдакое, выжившее, сохранившееся в прежнем виде от прежнего положения вещей, такое что-нибудь.

— Вроде чего?

Чтобы лучше было слышно, они склонились друг к другу, как заговорщики, сложенные руки почти соприкасались в середине столика.

— Так вот, — сказал Пирс, — Допустим, это будет история этой книги. Допустим, история этой книги является подлинной историей того, как искали такие вещи…

— И как отыскивали.

— Ну да.

— Пирс. Ты в самом деле уверен, что такая вещь имеется? Этого он бы не сказал. Но он глядел Джулии прямо в глаза и широко улыбался.

Ответом на это мог послужить только один слог, и когда с ее губ слетело округлое восклицаньице удивления и восторга, сердце Пирса забилось сильнее, и он чуть не засмеялся от нежности и воспоминания, потому что тут же перенесся мыслями в квартирку менее чем в сорока кварталах отсюда, где десять лет назад они с Джулией любили друг друга — в дни большого Парада, когда распахнулись двери рассвета и ничто на свете не могло уже стать прежним.

Глава шестнадцатая

После ланча Пирс весь день шагал пешком по направлению к центру города, не замечая ничего вокруг, а перед его умственным взором разворачивалась кинолента, создание которой шло параллельно с показом.

Собирается ли он и вправду намекнуть в своей книге, что в прежние времена бесполезные магические процедуры срабатывали, свинец превращался в золото, мертвецы восставали из могил; но затем мир («тогдашний мир») прошел некий космический турникет и на обратной стороне оказался иным, так что теперь старые магические ритуалы не только не действенны, но и не были действенны никогда? Собирается ли он заявить об этом?

Он подумал, что да, собирается. Определенно, он намерен намекнуть на это, огласить это, подобрать двусмысленные, но свидетельства, заинтриговать читателя поиском доказательства, той единственной вещи — события, артефакта, места, слова, — которая, несомненно, в отличие от всего прочего, перешла из старого века в новый неизменной. Чем бы эта вещь ни оказалась.

Он собирается приветить эту идею; более того, потчевать ее хлебом-солью, закатить в ее честь пир; он собирался обольстить ее среди опрокинутых кубков и раздавленных фруктов после буйного пиршества. И породить с ней идею еще более мощную, которая явится на свет только на последних страницах: лишь подходя к прошлому так, будто оно качественно отлично от настоящего, мы можем представить себе, насколько отличным от настоящего будет будущее.