Любовь и сон

Стоило князю Аласко обернуться, маленький, одетый в шерстяную мантию человек оказывался чуть ближе, неспешно обгоняя прочих всадников. Он ничем не привлекал к себе внимания, разве что медленным приближением к фургону; но как только князь оглядывался назад, он ловил на себе искренний взгляд и странно напряженную улыбку.

«По прибытии к воротам Университета, — продолжал его слуга. — Oratio[231] декана Крайстчерча — это название колледжа. Музыкальный концерт, фейерверк. Дары».

«Хорошо», — ответил князь.

«На другой день — богослужение в честь вашей светлости. Exercitiones.[232] Обед». «М-м», — ответил князь.

«После обеда — диспут у Святой Марии.[233] Богословский колледж. Юриспруденция. Медицина. Натуральная и моральная философия».

«Хорошо», — ответил князь.

И снова обернулся, чтобы взглянуть на кавалькаду всадников, рыцарей, охраны, проводников и пеших слуг. Человек в мантии был еще ближе к экипажу.

«На другой день…»

«Достаточно, — сказал князь. — Очень любезно с их стороны».

Князь а Ласко, воевода Серадза, что в Польше, принял оказанную ему честь с тем большей благодарностью, что был обязан ею самой королеве. Он оказался в непростом положении. Если звезды не будут благосклонны, Альберт Аласкус еще не скоро вернется в Польшу; что добрая королева, несомненно, считала даром, который сделает князя ее верным союзником, для Альбрехта Ласки было подмогой его грядущим притязаниям на родине. Но все это не важно; герцог Ласки (никто не был уверен, как же правильно именовать его и каков его титул) завоевал благосклонность окружающих своей любезностью, чудными польскими манерами, широтой познаний и щедростью сердца. У него была великолепная белая борода — щеки заросли почти до самых глаз, — и, отходя ко сну, он расправлял ее поверх одеяла, немало забавляя тем слуг.

«Кто этот господин на белом муле? — спросил он секретаря. — Мы представлены?»

«Итальянец, — ответил секретарь (который и сам был итальянцем). — Состоит на службе у французского посла. Он передавал вашей светлости приветствия посла. Если ваша светлость помнит».

«Хм».

«Он едет на диспут».

«Хм, — ответил пфальцграф. — А посадка у него, как у монаха. Странно».

Его внимание привлек хозяин и проводник, сэр Филип Сидни, который остановился, ожидая, когда экипаж поравняется с его лошадью в голубой попоне.

«Великолепно! — воскликнул поляк, раскрыв объятия дню и реке. — Я искренне тронут».

Был чудесный летний день — в этой стране такой наступает лишь раз в году, да и то если повезет, — день, с описания которого поэты былых дней начинали свои повести: трава высока, розы цветут, покачивая бутонами, ветерок мягко овевает лицо, и spiritus почти осязаем, почти слышен, подобно тому, как слышна бывает симфония ветров. И земля вокруг вовсе не великолепна, но мала, — малой казалась она ему, как сцена из часослова: работают люди, вьется дорога, меж холмами виден замок или большой дом, построенный в английской манере — из грязи и веток. Он подумал о своей стране.

«За следующим изгибом реки, — сказал рыцарь, наклонившись к карете Аласко, — мы увидим ричмондский замок королевы. Она предпочитает его всем остальным».

«А вон те поля вдоль реки и дом?»

«Это Барн-Элмс. Его строит сэр Фрэнсис Уолсингем. Милорд охвачен строительной лихорадкой».

Он внимательно рассматривал далекий берег, даже не надеясь увидеть дочь министра, на которой женится к концу лета.

«Значит, — сказал князь, — вон тот город — Мортлейк».

«Да, Мортлейк, как раз между королевой и ее секретарем».

«Я посещал его. Там живет единственный человек вашего королевства, которого я твердо намерен был разыскать. Королева хорошо его знает и милостиво послала меня к нему».

«Я знаю, о ком вы говорите», — сказал сэр Филип.

«Доктор Ди. Весть о его славе добралась даже до моей страны».

«Он много путешествовал».

«Меня приняли там очень гостеприимно, — сказал князь[234] почти с благоговением, как будто удивляясь, что его вообще впустили. — Он живет очень просто. Но сам ли он выбрал такую жизнь?»

Рыцарь ничего не ответил.

«Не без чести, разве только в отечестве своем.[235] Вот что я подумал».

«Я воздаю ему всю мыслимую честь. Когда я был ребенком, он наставлял меня».

Поляк по-новому и с уважением взглянул на сэра Филипа, на его лице читались великодушные слова: чем больше узнаю вас, тем больше вам доверяю. Затем он снова посмотрел на далекий берег, будто желая оказаться там, а не здесь; и вздрогнул, когда секретарь дернул его за рукав. Обернувшись, Ласки увидел, что секретарь, чуть ли не извиняясь, указывает на человека, подъехавшего на белом муле.

«Позвольте мне представить вашей светлости синьора доктора Джордано Бруно Ноланца, философа и моего соотечественника».

«Философ», — повторил Ласки и слегка приподнял свою шляпу.

«Я горжусь, — сказал по-латыни мужчина, — именем, которое столь многие запятнали».[236]