Любовь и жизнь леди Гамильтон

Вдруг богиня отступает, и вместо нее появляется фигура молодой девушки. Стоя на коленях перед древней греческой урной, она складывает руки для молитвы… Лицо Дианы меняется. В глазах ее — безумная жажда мести. Она бросается на девушку и закидывает ей назад голову. В занесенной над ней правой руке богини блеснул широкий клинок ножа… Медея, убивающая свою дочь. Нож выпадает из руки, дрожащие ладони матери привлекают свое дитя к груди, пытаются укрыть его невинную голову, глаза обращены к небу в беззвучной мольбе… Ниоба, защищающая свою дочь от стрел богов. Опять взлетают покрывала, скрыв группу. На мгновение воцаряется тишина. Потом как бы издалека звучит ритмичная дробь баскского барабана. Она все близится и близится, добавляется позвякивание тарелок, ритм все ускоряется. Покрывала спадают. Размахивая тамбурином, перебирая босыми ступнями, парит в воздухе танцовщица, как бы сошедшая с помпейских фресок, а вокруг нее кружит в танце изящная детская фигурка. Под длинными ниспадающими мягкими одеждами обрисовываются чистые линии рук и ног, волна волос, искрясь на свету, огибает белоснежный затылок и спадает до колышущихся бедер. Сладострастно поднимается и опускается девичья грудь. Как блестящие змейки, играют, едва касаясь земли, маленькие розовые ступни. Глаза с дразнящей улыбкой взирают вниз, на ребенка, который, вытянув руки, пытается схватить бубен.

Вдруг ликующий крик. На секунду ребенок и танцовщица застывают, как бы окаменев. Круг света гаснет. В зале становится темно. Только в центре зала голубоватое мерцание углей, от которых поднимается нежный аромат…[59]

Глава тридцать четвертая

Теперь она была светской дамой, такой, какую хотел сделать из нее Гревилл. С легкой грацией, составлявшей резкий контраст испанскому этикету высшего неаполитанского общества[60], она тонко и тактично умела избежать всего, что могло показаться хоть сколько-нибудь неприличным. Казалось, что она, как забавляющаяся игрой девочка, легко и беззаботно скользит по жизни.

Эмма знала, что именно такой она нравится сэру Уильяму. Такой он и представлял себе спутницу жизни, которая будет усыпать цветами дороги его старости. Он питал отвращение ко всему, что могло бы принести ему огорчение. Это был сибарит, гонявшийся за красотой и стремившийся завладеть ею. Окружающий мир с его суетой представлялся ему театром. Возвышаясь над кишащей в партере толпой, он сидел в удобной ложе, посмеиваясь над глупостью и страстями людей, порождающих лишь беспорядок и хаос, не продвигаясь при этом ни на шаг вперед. Но наступали моменты, когда он и сам казался себе смешным. Ему представлялись тогда нелепыми и его пристрастия, и погоня за красотой, и страсть к Эмме. Он сам с издевкой наблюдал за собой, как за совершенно посторонним человеком, пораженным смешной манией; он следил за его пульсом, препарировал его мысли и ощущения скальпелем исследователя. Вдосталь наиздевавшись над собой, он снова впадал в любовное безумие стареющего человека, называя себя несчастным, растрачивающим свое чувство на бездушную статую.