Любовь и злодейство гениев

А потом семейная драма достигла своего апогея. Герцен, пережив всю гамму чувств, начиная от чувства сострадания к мукам жены и кончая страстным желанием отстоять свою любовь, был вынужден прогнать Гервега из своего дома. И тогда началась переписка, ибо его Natalie любила поэта вопреки рассудку, а он… разгласил ее письма, снабдив их достаточно едкими комментариями. Это была роковая ошибка! Супруги объяснились, Наталья Александровна назвала расхождение с мужем «страшной ошибкой», и они примирились друг с другом.

У П. К. Губера читаем:

«„Кто виноват?“ — спросил сам Герцен в романе, специально посвященном проблеме супружеской измены… Мне кажется, что ответ на этот вопрос с очевидностью вытекает из всего сказанного: виноват сам Герцен. И не тем виноват, что изменил жене в Москве с ее собственной горничной и впоследствии так часто покидал ее в душевном одиночестве, а тем, что не умел, как должно, защищать свой внутренний мир от глубоких интервенций со стороны».

«Жена, исключенная из всех интересов, занимающих ее мужа, чуждая им, не делающая их, — наложница, экономка, нянька, но не жена в полном, в благородном значении слова…»

(А. И. Герцен)

* * *

А потом произошло страшное несчастье. 16 ноября 1851 года во время шторма в Средиземном море затонул пароход, на котором находились мать Герцена и их с Натальей Александровной восьмилетний сын Коля. Бабушка везла глухого внука на консультацию в Марсель, и их тела так и не были найдены. В ту ноябрьскую ночь в Ницце их с нетерпением ждали, украсили иллюминацией сад, но вместо праздника в дом пришло горе.

Этот кошмар отодвинул «отвратительную ложь» Гервега на второй план.

16 января 1852 года в письме к своему близкому другу М. К. Рейхель Герцен написал:

«Голова болит чаще и чаще. Скука такая, тоска, что, наконец, если бы не дети, то и все равно, впереди ничего, кроме скитаний, болтовни и гибели за ничто… Finita la Comedia, матушка Марья Каспаровна. Укатал меня этот 1851 год».

«Укатал этот 1851 год» и Наталью Александровну. После трагической гибели сына она очень тяжело заболела, оказавшись не в силах перенести эту потерю. 30 апреля 1852 года у нее родился восьмой ребенок. Сына назвали Владимиром, но через два дня он умер. В тот же день, не прожив и тридцати пяти лет, умерла и сама Наталья Александровна.

Мать и новорожденный сын были похоронены в Ницце в одном гробу. После этого потрясенный Герцен написал:

«Все рухнуло — общее и частное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье».

У него не было больше ни семьи, ни родины, ни друзей, ни идеалов.

Для многих подобного оказалось бы достаточно, чтобы умереть. В крайнем случае, если не умереть, то лишь существовать, покорно дожидаясь смерти-избавления. Но, заплатив такую страшную цену, Герцен, как ни странно, нашел в себе силы начать главное дело своей жизни.

Оставив у себя старшего сына, Александр Иванович двух дочерей на время отдал приехавшей за ними из Парижа М. К. Рейхель. После этого он переехал в Лондон и там, в 1853 году, основал Вольную русскую типографию, чтобы вслух, на весь мир и без помех, обращаться к русскому народу. В 1855 году он выпустил в свет первую книжку «Полярной звезды» (альманаха, названного так в честь альманаха декабристов), а в 1857 году, вместе со своим другом Николаем Платоновичем Огаревым, которому удалось вырваться из России, — первый лист первой русской бесцензурной газеты «Колокол».

* * *

«Герцен — мой самый любимый и нужный мне писатель».

(из письма Л. К. Чуковской А. Г. Морозову)

Л. К. Чуковская в своей книге о Герцене рассказывает:

«В посвящении к одному сборнику Герцен, 10 июня 1851 года, обращаясь к Огареву, писал: „Вместе входили мы в жизнь… Я дошел […] не до цели, а до того места, где начинается спуск, и я ищу твоей руки, чтобы вместе выйти, как мы вместе пришли, чтобы пожать ее и сказать тебе, грустно улыбаясь: „Друг, вот и все!“, ибо для себя я больше ничего не жду, ничто не удивит меня, ничто не порадует глубоко. Удивление и радость обузданы во мне; воспоминаниями былого, страхом будущего. Я достиг такой силы безразличия, безропотности, скептицизма, иначе говоря — такой старости, что переживу все удары судьбы, хоть я равно не желаю ни долго жить, ни завтра умереть“».