Любовь, исполненная зла

Потому и на судебный процесс она смотрела, как на жалкий фарс, недостойный её имени и её деяния. В стихотворенье «Суд» она смеётся над людским правосудием, её кровь, её природа, её воля, как ей кажется, выше ничтожной и пошлой юридической казуистики:

Ударил в лицо, как из дула,
толпы торжествующей вой,
и я отрешённо качнула
отпетой своей головой.

В тюрьму? О, как скучно и длинно

гудит этот весь балаган!
В тюрьму? Ну, а если невинна,
Как в гневе своём океан!

В этих стихах есть признание преступления (пере-ступить!), но не вины.

Из акта судебно-психиатрической экспертизы от 9.III.1971 года:

«Сожалеет о случившемся. Понимает всю тяжесть своего поступка, но полностью виновной себя не считает и то, что произошло, называет «смертельным поединком».

В первое время после приговора Д. ещё была способна с предельной искренностью воскликнуть:

Что натворила! Отреклась
в порыве ревности жестокой,
и жизнь моя оборвалась
на ноте гибельно высокой.

А ревность её была особой — не к какой-то земной сопернице, а к нему самому, якобы желавшему силой взять её душу, пленить её, сделать подвластной себе… Она не понимала одного: «в борьбе неравной двух сердец» в жертву будет принесено более беззащитное, более открытое и неспособное к ненависти и сопротивлению сердце поэта, писавшего свои стихи, в отличие от неё, «неоскорбляемой частью души» как сказал М. Пришвин о поэзии.

Она отторгала от себя его мир. Как отторгает телесная ткань вторжение чужеродного организма. Но если это так — то можно ли судить ткань за то, что в ней живёт и действует инстинкт самосохранения…

Краски дня были слишком резк

и,и в глазах моих, в сини накала
не заметил ты грозной тоски,
дерзновенного бунта начала.

Из стихотворения, которое начинается строками: «Невозможно, чтоб ты одолел, покорил меня всю безраздельно».

* * *

Конечно же, предположение М. Сурова о том, что Рубцов стал «не нужен» Дербиной и что она перестала «терпеть его выходки» лишь потому, что ей с дочерью местные власти «отказали в прописке» на рубцовскую жилплощадь, несерьёзно и даже унизительно для Д. При чём здесь прописка, если она, судя по её стихам, всю свою творческую жизнь примеряла на себя роль «роковой женщины», играющей мужскими судьбами?

Когда толпа шпыняет мне в бока,
когда через меня куда-то рвутся,
моя душа, надменно высока,
мне не велит за всеми вслед рвануться.
Когда глаза, мои глаза шалят,
намеренно волнуя плоть мужскую…

На пути к этой соблазнительной власти Д. легко перешагивала через прошлые свои романы.

А что мне брачные обеты,
пусть ветер обвенчает нас;

или:

Но при муже мне быть не место,
мне счастливою быть негоже…

Женское тщеславие, опиравшееся на талант, вскружило ей голову настолько, что она уверовала в свою безраздельную власть над поэтом и, совсем уже впав в горячечное состояние от успешного исполнения роли, решила, что поэтическое бессмертие — вот оно, рукой подать!

Поэзия? Не всем поэтам верьте,
Где боли нет, есть легковесность слов.
Как тот солдат, поэт идёт в бессмертье
Тяжелой поступью стихов.

Мятежный демон — вдохновитель битвы

раскинет вновь два сумрачных крыла
над головой моей непобеждённой…

До встречи с поэтом Д. понимала, что

ни расторопной ласковой жены,
ни жрицы муз, что жаждет громкой славы,
как посмотрю, не вышло из меня.

Но тут судьба предоставила ей, разведённой жене, матери-одиночке, последний шанс добиться этой славы.

Убийство навсегда связывает убийцу с жертвой. И мечется погибающая душа, ища утешения и поддержки то в припадках отчаяния:

Как мне кричали те грачи,
чтоб я рассталась с ним, рассталась!
Я не послушалась (молчи!) —
И вот что сталось… Вот что сталось…

то в приступах признания в посмертной любви —

Как страшно! Но я ведь любима
была и любима сейчас,
поэтому неуязвима,
неуязвима для вас.

* * *