Любовь, исполненная зла

Меня мало интересует то, что поэты говорят в своих интервью, на телевизионных подмостках, в гневных письмах и мемуарах. Я верю тому, что они говорят в стихах. А в стихах Д. говорила и мечтала не о ЗАГСе, не о свободе, не о судьбе дочери, а о другом: о безраздельной власти над своим избранником.

Светлый и беззащитный мир поэта был обречён рухнуть перед грубым напором этой тёмной силы. «Ты зачем от меня не бе-жа-ал?!» — вот какой вопль вырвется из её груди, когда она осознает, что произошло непоправимое.

И напрасно «женщина-рысь» огрызается и рычит на своих гонителей: «Зовут пантерой и медведицей, ужасною волчицей злой, додумались и до нелепицы — назвали дамой козырной!». Все звериные клички она дала себе сама. К её счастью, одной, самой страшной и рискованной, никто из её «хулителей» не воспользовался.

Я топтала рассветные травы.

Из-под ног снегирями зори взлетали.

Ради горькой моей славы

люди имя моё узнали.

Я — чудовище! Полулошадь!

Но мерцают груди, как луны.

Моя жизнь — это скорбная ноша,

насмешка злая фортуны.

Не знаю, вспомнила ли Д., когда писала стихотворенье «Монолог женщины-кентавра», что у Рубцова есть стихотворенье о встрече с лошадью глубокой ночью. И в том, что и он, и она написали такие стихи, есть что-то мистическое, словно бы вечное продолжение их рокового поединка. Николай Рубцов избегал тёмного мирового пространства, исполненного слепых и неподвластных человеку сил, и в этом был близок к Фёдору Тютчеву с его противостоянием хаосу: «ночь хмурая, как зверь стоокий, глядит из каждого куста», «и бездна нам обнажена с своими страхами и мглами», «о, страшных песен сих не пой про древний хаос, про родимый». Рубцов страшился беззвёздного и безлунного мрака, «шипящих змей» и «чёрных птиц».

Когда стою во мгле —

душе покоя нет

и омуты страшней,

и резче дух болотный.

……………………………………

И вдруг очнусь — как дико в поле! Как лес и грозен и высок.

Бывали мгновения, когда, будучи не в силах очеловечить животную тьму, он в страхе отступал в сторону:

Мне лошадь встретилась в кустах,

И вздрогнул я. А было поздно.

В любой воде таился страх,

В любом сарае сенокосном…

Зачем она в такой глуши

Явилась мне в такую пору?

Мы были две живых души,

Но неспособных к разговору.

Мы были разных два лица,

Хотя имели по два глаза.

Мы жутко так, не до конца

Переглянулись по два раза.

И я спешил — признаюсь Вам —

С одною мыслью к домочадцам,

Что лучше разным существам

В местах тревожных не встречаться.

Жаль, что стихотворенье о полулошади-полуженщине Д. написала после смерти Рубцова, а то, прочитав его, он, может быть, послушался бы своего предчувствия, «что лучше разным существам в местах тревожных не встречаться».

Сначала мне было странно сознавать, что у женщины из деревенского советского простонародья в душе было столько гордыни, что после преступления она словно вознесла себя на пьедестал. Она поистине «не отличала славы от позора». «Моя судьба надменно высока»; «в гордыне моей темнокровой»;

«но только помни, помни — в горе

опора лишь в самой себе,

в своём немыслимом позоре,

в своей немыслимой судьбе»…

Пусть под свист и аплодисменты

упаду я, но в тот же миг,

о душа моя, крылья легенды

понесут твой немеркнущий лик.

Потому и на судебный процесс она смотрела, как на жалкий фарс, недостойный её имени и её деяния. В стихотворенье «Суд» она смеётся над людским правосудием, её кровь, её природа, её воля, как ей кажется, выше ничтожной и пошлой юридической казуистики:

Ударил в лицо, как из дула,

толпы торжествующей вой,

и я отрешённо качнула

отпетой своей головой.

В тюрьму? О, как скучно и длинно

гудит этот весь балаган!

В тюрьму? Ну, а если невинна,

Как в гневе своём океан!

В этих стихах есть признание преступления (пере-ступить!), но не вины.

Из акта судебно-психиатрической экспертизы от 9.III.1971 года: