Любовь: история в пяти фантазиях

В начале очерка он утверждает, что хотел бы подражать художникам своего времени, которые выбирают место на стене для написанных ими картин, а затем обрамляют их очаровательными гротесками. Так и эссе «О дружбе» было призвано стать рамой для совершенно уникального главного элемента композиции — написанного Ла Боэси в юности «Рассуждения о добровольном рабстве» с призывом к человеческой свободе. Эта речь Ла Боэси была вдвойне важна, поскольку, по словам Монтеня, именно она стала «поводом к установлению между ними знакомства»[32]. Иначе говоря, когда Монтень впервые узнал о Ла Боэси, то сразу понял всю значимость этой минуты. Таким же образом несколькими столетиями раньше Лелий, услышав о добродетели Сципиона, почувствовал притягательность этого человека. Монтень утверждал, что материал для всех своих опытов он черпал из собственного внутреннего мира. Похоже, что он хотел максимально конкретным образом показать позицию Ла Боэси как «другого я», включив текст друга в свое произведение.

И все же Монтень не четко следовал своему плану. В самом конце статьи «О дружбе» его мысль принимает иное направление: Монтень утверждает, что для публикации провокационных высказываний Ла Боэси теперь неподходящее время — едва ли церковь и монархия отнеслись бы к ним доброжелательно. Поэтому вместо «Рассуждения о добровольном рабстве» Монтень поместил несколько сонетов своего друга. В первом издании «Опытов» сразу после текста «О дружбе» в точности посередине первого тома оказалось опубликовано 29 сонетов Ла Боэси в качестве еще одного «опыта», однако в дальнейшем они были изъяты — в кульминационном месте книги осталась пустота[33].

Некоторые исследователи считают, что Монтеню, утверждавшему, будто автором как «Рассуждения о добровольном рабстве», так и сонетов был Ла Боэси, не следует верить на слово[34]. Для фантазии о полном единодушии это в самом деле была бы идеальная пара: Монтень мог приписать эти тексты своему другу, как будто подлинное авторство не имело никакого значения. Но если согласиться с большинством исследователей, что Монтень даже при всей своей изобретательности вряд ли стал бы заходить так далеко, то его восхваление «захваченной воли», погруженной в волю Ла Боэси, похоже, не согласуется с аргументацией его друга в «Рассуждении о добровольном рабстве», где превозносится свобода воли.

В стихотворении на латыни, посвященном Монтеню, Ла Боэси писал: «Наша дружба уже достигла редкой степени совершенства… С нашими душами произошло [, как бывает в том случае, когда подобное тянется к подобному]»[35]. Однако в «Рассуждении о добровольном рабстве» он подчеркивал опасность подобной прививки, ведь может случиться так, что с деревом соединится чужая для него ветвь, и тогда плод выйдет совершенно негодным. Как и Цицерон, Ла Боэси беспокоился о деформации дружеских отношений, испорченных ложной преданностью и принимающих неверное направление. Истинная дружба, утверждал он, священна, естественна и рациональна. Но если доверие, которое испытывают друзья друг к другу, и их «совместное взросление» переносятся в публичную сферу, то это слишком легко превращается в раболепие перед тираном. В таком случае идеал Монтеня — общность «имущества, жены, детей, чести и жизни» — превращается в ужасный порок: «Мы видим, что бесчисленное число людей не только повинуются, но служат, не только управляемы, но угнетены и порабощены тиранией так, что не имеют ни имущества, ни родных, ни жен, ни детей, ни даже самой жизни». Тиран оказывается монструозным «другим я»: «Откуда взял бы он столько глаз, чтобы следить за вами, если бы вы сами не давали их ему? Где бы он достал столько рук, чтобы наносить вам удары, если бы он не брал их у вас же?»[36] В «Рассуждении о добровольном рабстве» любовь предстает чем-то, что легко подделать и в чем легко ошибиться: можно одурачить себя, поверив, что вы и другой человек единомышленники, тогда как на самом деле вы лишь его раболепный лакей.

Если Монтень действительно хотел, чтобы «Рассуждение о добровольном рабстве» появилось в сборнике его опытов после текста «О дружбе», то он вполне мог сделать это, уравновесив историю идеальных дружеских отношений несколькими весьма уместными предостережениями. Но, как уже было сказано, взамен он поместил в этой части книги серию любовных сонетов. Послужили ли они той же цели — предостережению? Безусловно: в сонетах рассказывается история об одурманенном поэте, оказавшемся под каблуком «тирана» по имени Любовь, который разжигает его надежды для того лишь, чтобы их погасить, — поэт домогается дамы, которая одновременно и поощряет, и отвергает его[37]. Отношения с женщинами всегда несовершенны. Таким образом, статья «О дружбе» и тексты, которые должны были следовать за ней — будь то рассуждение о свободе или стихи о любви, — являлись не максимально идиллическими утверждениями единодушия, а шедшими рука об руку размышлениями о его возможностях и ловушках.