Кабинет Михаила Львовича в университетской клинике был небольшой, но уютный. Окно выходило в парк, и профессор иногда любил смотреть в него и наблюдая за происходящим. Унылая осень с тяжелыми серыми облаками, промозглыми долгими дождями, темные деревья с полуопавшими разноцветными и пожухлыми листьями навевали тоску.....А затем погода менялась. Выпадал первый снег. Он искрился на солнце и радовал глаз. Исчезали мокрые зонты и люди меняли одежду. Крепкий морозец заставлял кутаться в шарфы и меха и ускорять шаг. А затем наступала весна с зеленью распускающихся листьев и пробивающейся травы, с неспешным променадом студентов, их объятиями и поцелуями на лавочках и в беседке в дальнем конце парка, которая хорошо просматривалась из окна профессора. “Молодость – это прекрасно”, – думал Либерман, вспоминая свое студенчество как один из лучших моментов жизни.
Большую часть своего времени профессор проводил на работе, которую безумно любил и был благодарен судьбе, что она свела его с психотерапией.
Но сейчас легкое беспокойство за судьбу пожилого пациента лишало его покоя.
Сидя в своем любимом кресле около большого т-образного стола, за которым ежедневно проводились утренние пятиминутки и длительные консилиумы, Либерман смотрел на большой портрет Зигмунда Фрейда, запечатлённого в полный рост. Основатель психоанализа. Может быть не совсем ученый, но гениальный исследователь.
– Какой мудрое одухотворенное лицо, – постоянно в своих мыслях отмечал профессор, рассматривая картину, написанную одним из его пациентов. На полотне в массивной золочёной раме Фрейд стоял полубоком, с дымящейся сигарой в руке. Лицо его было повернуто, и так получилось, что доктор Либерман и доктор Фрейд смотрели друг на друга.
Ну что коллега – Тупик. Тупик с большой буквы, – но в глазах Фрейда читалось, и Либерман это знал, что в жизни тупиков не бывает. Тупики бывают только в нашем сознании. Кто это сказал, Михаил Львович этого не помнил, но усвоил на всю жизнь.
–Возможно я что-то упускаю, – думая об этом, Либерман был в некотором замешательстве.
– Может быть есть какая-то органика. Где- то что-то пропустили. Желая подстраховаться для исключения возможной сопутствующей патологии, дополнительно было проведено полное клиническое обследование с исследованием гормонов, сделана электроэнцефалограмма и компьютерная томография головного мозга. Однако, какой-либо серьезной патологии, кроме ишемической болезни сердца выявлено не было.
С одной стороны, облегчение, установленный диагноз верен, в чем, собственно, Либерман и не сомневался. А с другой стороны, что делать дальше?
*****
Михаил Львович хотя и переживал за длительное отсутствие отчетливой положительной динамики, но всегда помнил слова величайшего из психотерапевтов Карла Юнга: “Спасение заключается только в мирной работе по воспитанию личности”. Либерман был убежденным сторонником мягкого, деликатного, эмпатического подхода. Никакого психологического насилия, давления или как любят выражаться молодые психотерапевты – психотерапевтических интервенций. Слово то какое придумали – интервенции. Получается, что тот, кто проводит интервенцию пусть и психотерапевтическую – интервент. Если в переводе на русский язык интервенция – это агрессивное вмешательство, то интервент – это агрессор.
Рассуждая на тему психотерапевтических подходов, профессор был убежден в том, что психическая организация каждого человека индивидуальна, психологические установки, формируемые годами жизни, религией и культурой, семейным воспитанием и социальной средой уникальны и нельзя вот так беспардонно вторгаться на чужую территорию, даже если, как нам кажется, она устроена неправильно.
На пятом месяце психотерапии произошло резкое улучшение состояния. У Ивана Ильича исчезло депрессивное настроение, он начал улыбаться, смеяться, шутить. С Еленой Андреевной он больше не встречался, постоянно повторяя, что семейные ценности превыше всего. Улучшились его отношения с женой. Он забрал из ЗАГСа заявление о разводе. Либерман считал это результатом эффективно проведенной работы, был горд достигнутым результатом и планировал окончание терапии. Об этом же сообщил и Ивану Ильичу, который сказал, что он в принципе согласен с оценкой его состояния профессором, и неожиданно перешел на воспоминания о прожитой жизни и своей жене. Затем его рассказ принял неожиданный поворот.
– Мы с женой живем больше сорока лет, – рассказывал Иван Ильич. – Это было у нее с молодости. Она часто видела сны, и они сбывались. Я сам не верил – был коммунистом-атеистом. Со всякими суевериями и мракобесием боролся. А жена часто сны свои рассказывала. Бывает, расскажет приснившейся ей сон. В целом – ерунда всякая. А сбывается. Я уж думать не думаю, забыл давно, а потом как бы через какое-то время все получается все точь-в-точь как она рассказывала.
Иван Ильич тяжело вздохнул и продолжал: