Любовь издалека. Cтихи для тех, кто одинок…

Нас уже двое, а набегут ещё свидетели, и поэтому зря, в общем-то, дружно посмеиваетесь за накрытым во всех отношениях столом или усмехаетесь поодиночке на диване, ещё, уверяю вас, будете завидовать тому, что это не вам было тогда шесть лет и что не вы оказались на моём ситуативно сошедшемся в одной точке бесконечного пространства месте. Вот возьмите, храбро пересиливая свой демонстративный скептицизм в обнимку с не менее публичным цинизмом, и послушайте, что и как произошло на небольшой московской улице одним тёмным вечером давным-давно в действительности, на самом деле, без всякого литературного обмана, без так называемого модного в писательской среде авторского вымысла [4].

Мне было, как вы уже успели вовремя заметить, полных шесть лет, и мы с мамой возвращались из гостей, от бабушки с дедушкой, домой на громко переключавшем передачи и постоянно ворчащем на пассажиров автобусе № 19, который с видом модели ЗиЛ-158 устало-неторопливо ходил в советское время по довольно замысловатому маршруту от Комсомольской площади до улицы Яблочкова. Мы привычно сели на остановке «Метро “Проспект Мира”», напротив того большого дома, где жили родители моего папы, и минут через двенадцать-тринадцать должны были выйти уже на своей родной остановке «Третий проезд Марьиной Рощи». Это, если что, не совсем те самые десять минут, о которых я упоминал выше, но это именно те самые минуты, когда всё и началось, правда, я совсем не помню с чего именно, при каких обстоятельствах, с какого разговора, с каких конкретно слов, но то, что случилось потом, отпечаталось в моей памяти уже на всю оставшуюся жизнь. В тусклом салоне, видимо, должно было быть какое-то вполне определённое количество вечерних пассажиров, поскольку ну не собственная же мама вдруг ни с того ни с сего озадачила потрясающим открытием, упрямым фактом последствия появления меня в этом наилучшем из миров. Ехал, никого не трогал, и тут бац – нежданно- негаданно для себя узнал, что должен непременно его покинуть, то есть просто умереть, перестать дальше жить, и непременно это должно было произойти очень-очень скоро, я в этом ничуть не сомневался, через совсем короткий промежуток времени. Может быть, уже даже и не поиграю в любимые пластмассовые солдатики в советской полевой форме времён войны с Гитлером, не построю для них подобие Брестской крепости из деревянных кубиков, окрашенных в зелёный цвет, не пойду больше в детский сад, не погуляю во дворе на следующий день, – так я посчитал своим отчаянно-сообразительным, но растерявшимся детским умом. Я явно, как оказалось, был не готов к подобному определению чёткого направления моего пребывания на этом свете. Мне как-то неожиданно и невтерпёж захотелось двигаться несколько иным курсом: в завтра, а не к смерти. Сделаете, надеюсь, всё же скидку на мой совсем малый возраст, ведь я не мог тогда знать, что, направляясь в будущее, к жизни, я прямиком приду именно к смерти без относительности моего противоположного усилия. Но поскольку желанным для себя образом сию же минуту идти я не мог никак, а очень хотелось не покидать этот ещё практически неисследованный мною таинственный горизонт за пределами родительской заботы, а также от безысходности и страха я устроил истерику прямо в самом автобусе, не дожидаясь нужной остановки. Это были уже не детские шалости, но драма.

Росший в интеллигентной строгой среде, я был мальчиком вполне тихим, скорее даже стеснительным и застенчивым, иногда из меня и звука было не выдавить, сколько ни жми, но тут я позволил всем своим эмоциям выйти из своего хранилища и в полный голос заявить о себе, и надо сказать, что вокал у меня оказался ранее скрытым от всех, включая и маму, неоценённым до той поры талантом. Заголосил я, судя по всему, знатно, примечательно, ибо его все сразу же заметили, однако далеко не все отважились признать себя моими восторженными поклонниками, «рук плесканием» [5] мне не воздали, и дальнейшее моё нахождение в общественном транспорте после этого уже не представлялось возможным совсем. Кроме оглушительного верещания на самых высоких, даже сверхвысоких и неприятных для человеческого уха регистрах, моё тело вышло от подобного напряжения из всякого подчинения и бессловесно, но внятно поддержало убедительное возмущение огорошенной новостью души. Оно пошло в эзотерический пляс, протестующе-отрывистый, никому не понятный (даже мне) набор движений всеми четырьмя конечностями одновременно. Взор зрителей поэтому не мог никак зафиксироваться из-за моментальных их передёргиваний, нескончаемых вариантов причудливо-изогнутой пантомимы. Слава богу, они ещё не отросли на запланированную полную длину, иначе бы своими хаотичными судорогами легко достигали бы живой ткани окрестных свидетелей наглядного проявления активного шаманизма без бубна, но с голосовым аккомпанементом в центральном районе Москвы [6].