Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания

Я заботливо вглядывалось в широкий диван. Валентина с спокойно-горделивым, слегка недоумевающим видом стоит у стада. Лакей снимает с нее заснеженную шубу.

* * *

В клубе, в многолюдной зале мы ужинаем все вместе: Валентина, ее муж, я и еще несколько знакомых. Среди них – журналист Кудерьков, адвокат Пролетов, какой-то студент с женою. Волнующе властно охватило залу электричество: средняя большая люстра похожа на пышный букет бледно-желтых лютиков. Медленно и шумно рассаживаемся мы вокруг круглого стола в углу.

Валентина очень интересна сегодня. На ней цельное синее платье, плотно облегающее ее эффектную крупную фигуру. Она имеет успех: окружена поклонниками, шумно соперничающими друг перед другом. Политехник Булгак, похожий на деревянную куклу, весь вечер словно пришпилен к ней.

Я разговариваю с Владимиром Владимировичем, ее мужем. Он вяло расспрашивает меня о моих работах. Что-то замкнутое и недоброжелательное в нем. Таков он со всеми. Мне кажется, он во всех подозревает любовников жены.

Валентина мало со мною говорит, весь вечер держится в стороне. Я ее понимаю: тактическая хитрость — после того, что было между нами. Поэтому и я к ней не подхожу: остаюсь среди немногих, что не ухаживают за ней.

– Летом необходимо отдохнуть, — сообщает мне Владимир Владимирович, очевидно, что его самого интересует. — А на наших дачах какой же отдых. Вот, как в прошлом году, съездить за границу, в Швейцарию…

Я смотрю на Валентину. Вот она смеется, немного наклоняется, смеясь. От смеха дрожат плечи и грудь. А вчера я целовал эту грудь, целовал тело, теперь скрытое синим платьем, лишь лукаво намекающим на его пышную красоту. Догадывается ли кто-нибудь о вчерашнем? По ней, по ее лицу нельзя ни о чем догадаться. И мы врозь все время, и ничто, по-видимому, не связывает нас. Странно, что так бесследно проходит любовь.

– Особенно много русских в Давосе, — продолжает рассказывать Владимир Владимирович. — Целая колония. Мы там со многими перезнакомились. Но жене, в конце концов, наскучило. Маленькое, в сущности, местечко…

Я вижу, Валентина обернулась к нам, вот перегибается и хочет что-то сказать мужу. Он встает и подходит к ней. Весь вечер она с ним умеренно-нежна и внимательна: как нужно. Я не вслушиваюсь в разговор, но я знаю: в нем притворство и ложь.

Затем к ней подводят познакомить какого-то студента. Она быстро прищуривает глаза и подает ему руку – обычным своим жестом, как-то с отвесу, сверху, кокетливо и горделиво приподымая локоть. И в этом движении, в манере подавать руку есть у нее что-то деланное, неискреннее: какая-то осознанная горделивость.

Новый студент – Дорошевский и пишет стихи. Он усаживается возле Валентины и. я слышу, она сейчас же начинает говорить с ним о литературе. С подчеркнутым интересом переспрашивает его. Как мне знакомо все это.

Кудерьков бешено стучит вилкой по тарелке:

– Человек! Человек!.. Кто тут подает? – Он взял на себя роль распорядителя. Передает карточку соседям, осведомляясь: – А вам что? – Дает обстоятельные объяснения лакею.

Владимир Владимирович заказал себе почки в мадере и сидит теперь молча. Я замечаю, у него очень худые, некрасивые и волосатые руки. Мне неприятно на них смотреть, словно это как-то касается меня. Неприятно и то, что мы рядом. Пробую опять с ним заговорить.

– В Италии вы тоже бывали? Только в Венеции? А в следующий раз куда собираетесь?

Разговор за столом делается общим. Говорим о современной литературе, о предстоящем благотворительном концерте, в котором участвует Валентина Львовна, об аресте Симоновского. Валентина всем интересуется, поддерживает каждую тему. Видно, что она светская женщина и образована и умна. Но я чувствую в этом какое-то равнодушное приспособление к собеседнику, к обществу, ту же обычную ее неискренность. С удивлением замечаю в себе странную к ней вражду.

– Вы пишете поэму? – спрашивает она Дорошевского. — Это любопытно… Осенью издадите сборник? Не забудьте мне при­слать.

Затем откидывается на стул и говорит, прищуриваясь, с ленивой грацией:

– А что выходит сейчас интересного? За последнее время я так от всего отстала. Просто стыдно признаться.

– Господа, господа за дело! — хрипит Кудерьков. Вино подано. За ваше здоровье, – чокается он с Валентиной. Она изящно протягивает ему бокал, обнажая прекрасную руку.

Рукой этой завладевает Булгак и долго целует ее у локтя. Валентина громко смеется. Она смело кокетничает со всеми при муже, позволяет целовать себе руки, ухаживать весьма отважно. Как понятна эта тактика: раз это делается открыто, при муже, значит, все невинно и здесь нечего подозревать…

– Ухаживал за мной? Даже серьезно? – смеется Валентина ответ на что-то сказанное Булгаком. – Да разве за мной можно серьезно ухаживать! Мы с ним на третий же день поссорились. Он говорит, что это скучно и несовременно: быть добродетельной женщиной и любить своего мужа.

Последние фразы она произносит очень громко. Я понимаю: это говорится для мужа.

Кудерьков уже подвыпил.