Любовь к камням

Даниил мысленно представил себе этот город. Камни терлись о его кожу. Где-то в белой от тумана дали звонили церковные колокола.

2 декабря 1833 года. Первый понедельник рождественского поста. Братья приехали в холодный год, в холодное время. Вскоре Темза замерзла, и доки, отрезанные от моря, опустели. Дороги на север были непроезжими, и обледеневший Лондон ждал оттепели.

Остановились братья в отеле «Саблонье» на Лестер-сквер. Комната была узкой, с белой лепниной. Газовая лампа шипела и бормотала человеческими голосами. В первую же ночь Даниил очнулся от забытья в темноте, брат прерывисто храпел на соседней кровати. Он встал и подошел к окну, голова гудела, после плавания сон не шел к нему. Снаружи лежала пустая площадь. Тусклая луна в первой четверти висела над крышами домов.

Лондон. Даниилу он казался не красивым, а только долговечным. Смог омывал его и придавал темный цвет тесаному камню и кирпичу. Он подумал о древних иракских городах, о Вавилоне, погребенном под песчаными холмами, покинутом реками. Было непохоже, что Лондон когда-нибудь останется без реки.

Даниил удобно устроился в кресле у окна и стал ждать утра. На другой стороне площади уже стояли кебы, почтальоны клевали носами в клубах пара, идущего от лошадей.

Солнце всходило медленно, незаметно, как движение стрелок часов, навстречу ему поднимался туман.

Снизу донеслось громыхание грузовых телег. В южную сторону, к реке, проехало ландо. В его окошке бросилось в глаза что-то яркое. Одежда молодой женщины, подумал Даниил. Он видел, что они так же редки на лондонских улицах, как и на багдадских. Принялся высматривать их — в фаэтонах, в дверях ветхих домов. Шелка, драгоценности и кожу.

В шесть часов он заснул, прижавшись лбом к стеклу окна. Никто не поднимал к нему взгляда. У Арсенала старухи до полудня продавали горячее вино, руки их были в пятнах от винного осадка. А напротив окна Даниила свет падал на опущенные шторы в окнах сданных напрокат комнат — знак болезни или проституции. Но Даниил еще не понимал лондонских знаков. Пока что ему не было дела ни до чего, кроме драгоценных камней.

6 декабря. Субботнее утро. Владелец отеля, человек с гладкими, как лайковые перчатки, руками, объяснил братьям, как дойти до Бевис-Маркс. Их одежда и волосы пропитались запахами смолы и кардамона, черная ткань была еще жесткой от морской соли. Залман собственноручно распорол кармашки с камнями перед тем, как отдавать халаты в стирку, потом зашил снова.

Когда братья добрались до синагоги, там никого не было. Они ждали, пока она не заполнится — двое чужеземцев с тюрбанами в тени балкона. Сефарды в своей иностранной одежде, негромкие разговоры по-испански и запах импортных сигар, галереи, откуда женщины с впалыми щеками свысока смотрели на чужаков, не имели ничего общего с братьями. Больше Даниил и Залман никогда не посещали службу. Словно были не иудеями, а семитами в самом широком смысле слова. Евреями по крови, но не по вере.

Они шли обратно вместе, не разговаривая о сефардах. На несколько дней Лондон лишил их дара речи. Они словно бы перенеслись в иной век. Не в будущий и не в лучший, Залману так не казалось, просто в иной. Город отличался от того, который Корнелиус описывал Даниилу, а Даниил брату: был более приспособленным для жизни, менее совершенным. Булыжные мостовые в нем сменялись асфальтом, асфальт пустырями. Залмана поражал темп его жизни, бурный размах торговли — от окликавших их проституток до громадных рекламных щитов «Чудесных таблеток из червей Поттера» и «Соусов карри Даббинса», улиц, заполненных торговцами страусовыми перьями, изобретателями нержавеющих зубных коронок, продавцами устриц, выпекающими сдобы пекарями, изготовителями нетупящихся карандашей, производителями имбирного пива, уличными стряпухами, мастерами серебряных и золотых дел, торговцами алмазами и жемчугом.

Клеркенуэлл Залман обнаружил сам, два дня спустя. Коренастый, широкий в плечах человек в темной одежде слонялся по улицам с расположенными на них ювелирными магазинами и еврейскими молочными, миссионерскими организациями, где иностранцам платили полпенни за присутствие на проповеди христианского священника, с домами западных евреев. Рассматривал Залман их издали, держась в толпе и ни с кем не заговаривая.

Он соизмерял себя с тем, что видел. С людьми, с их драгоценностями, с созданной ими жизнью. Окна были полны кроличьих лапок и обезьяньих лап, трилистников из ирландского мореного дуба. Халтура, думал Залман, безвкусные безделушки. Мужчины были одеты в английскую одежду и шляпы или же стояли с непокрытыми головами в дверных проемах, прислонясь к косякам, курили трубки. Женщины несли в корзинах освященное вино и кошерное мясо. Еврейскими у них были только черты лица.

— «Чудесные таблетки из червей».

Залман пробормотал это, выделяя каждое слово. Газовая лампа вздыхала над ним, словно ворочающаяся во сне женщина. Он слышал дыхание Даниила. Они, разувшись, лежали на кроватях. Иногда разговаривали, потом часами молчали.

— Я думал, ты влюблен в камни.