Любовь к родителям

Следующее лето я провел с институтскими ребятами – ездили убирать фрукты на Украину, в деревню Дроновка, о которой мама писала в «Крестьянке», еще через лето мне дали в институте путевку в санаторий, я взял с собой брата, и мы поехали на Кавказ, имея одну путевку и просьбу от папиной редакции пристроить, заодно, и второго сына. Потом на белом теплоходе без билета переплыли в Крым, а вернулись в Москву на третьих полках, убегая от холеры. Следующее лето, это после четвертого курса, я провел в командировке, а после пятого я был уже женатый человек, мы поехали с женой в Гурзуф и сняли комнату, и тут же в Гурзуфе, в санатории, жил Алешка, и мы бегали к нему мыться в душе.

Мой младший брат был очаровательным мальчиком. Когда на его двухлетие мама вынесла к гостям большой фотографический портрет, многие воскликнули: "Лешка!", а остальные, кто смотрел не только на лицо, но и на пожелтевший фон старой фотографии, сказали: "Не Лешка!" Никто не угадал, кто это был, а это был наш папа. Брат был очень похож на отца-младенца, а потом сходство с отцом прошло. Я, наоборот, сейчас похож на взрослого отца, а в детстве был похож на маму.

Алеша был покрепче, чем я: не писался, меньше простуживался, в спорте добивался лучших результатов – если я с трудом доползал до третьего разряда, Алеша выполнял нормы второго. Правда, у него тоже болел живот, ему тоже сделали операцию аппендицита, тоже напрасно – воспаления не было.

Алешку отдали уже не в ближайшую школу, а нашли языковую. Прошел он туда по конкурсу, хотя на вопрос "Чем ты увлекаешься?" ответил, не задумываясь: "Жуками!" Учился он хорошо, проблем с этим не было.

В классе, примерно в третьем, отцу, пришедшему на родительское собрание, сказали, что у Алеши расстроена нервная система – он начинает плакать, если чувствует, что получит «четверку», а тем более «тройку», трясется от любого пустяка, чреватого домашними осложнениями: от замечания в дневнике, от невысокой отметки и т. п. Попросту говоря, производит впечатление забитого ребенка. Папа пришел потрясенный – он не предполагал, что его обращение с домашними может как-то проявиться во внешнем мире, хотя он тиранил нас с братом и бил довольно регулярно. Надавать тумаков, схватить, бросить с силой на кровать и сказать матери про плачущего сына: "Забери свое дерьмо!" – это было обычным делом. Экзекуция сопровождалась словесным поносом с обязательным пожеланием: «Чтоб ты сдох!» Ругал нас он всегда и за все. Если ругать было не за что, то отец говорил: "Вот видишь, значит, можешь как следует, а не как обычно всегда все испоганишь…" и дальше по сценарию, но уже без рукоприкладства. Маме тоже доставалось.

После того родительского собрания бить Алешку отец почти перестал, а я уже был большой. Отец пытался и на меня возложить часть ответственности за Алешкину забитость. Я до сих пор помню свое удивление от его слов, что я тоже виноват. Мы дрались, конечно, с братом иногда, но отношения были хорошими, и мы любили друг друга всю его короткую жизнь. Я и отвез его в больницу умирать.

Алеша начал покашливать лет в 15, позже, чем я, потом изменения в верхних долях легких увидели на рентгене. Болезнь развивалась также, как у меня. Говорили, что наши рентгеновские снимки были похожи, как снимки одного и того же человека. Началась та же бодяга: пневмония – не пневмония, туберкулез – не туберкулез, а так как наука ушла вперед, то добавилось еще – это муковисцидоз или нет. Все диагнозы отвергали, но, в отличие от меня, не могли найти антибиотика. Пытались лечить сульфаниламидами, а они помогали, даже обыкновенный этазол, но вызывали аллергию. И тут вдруг появилась панацея – простое решение, которое так мило сердцу советского человека. Если легкие больные, то нужно засунуть в горло трубу и через эту трубу промыть больные легкие лекарством. Под общим наркозом через день в течение двух недель. Называлось это "санационные бронхоскопии". Много усилий было потрачено, чтобы положить Алешу в ту единственную клинику, где проводилось это ужасное лечение. После клиники состояние здоровья Алеши кардинально ухудшилось, он стал фактически инвалидом. Лечить его теперь брались только знахари.

Такое простое соображение, что раз не известна болезнь, то нечего лезть вовнутрь, не приходило родителям в голову, а я к тому времени жил отдельно, считался постылым и к обсуждению серьезных семейных вопросов не допускался, несмотря на солидный личный опыт борьбы с той же самой болезнью. Я говорю об этом с уверенностью, потому что несколько раз не давал докторам лечить своего сына.

Глава 10. ИНСТИТУТ СВЯЗИ

Учился я не очень-то, в институте связи это было возможно. Учебный план выполнял, «пятерки» на экзаменах получал, но серьезно занимался только так называемой студенческой научной работой.

Я стал своим человеком на кафедре антенн, со мной здоровался даже заведующий профессор Айзенберг, лауреат и крупнейший ученый в институте связи того времени, но глубокий старик, по моим тогдашним понятиям.