«Любовь к родному пепелищу…» Этюды о Пушкине

С. М. Соловьев писал о нем: «Любопытно было видеть этого маленького старичка с пергаментным лицом на кафедре: обыкновенно читал он медленно, однообразно, утомительно; но как скоро явится возможность подвергнуть сомнению какое-нибудь известие, старичок оживится и засверкают карие глаза под седыми бровями, составлявшие одновременно красоту невзрачного старика».

К Пушкину, как вообще к молодым литераторам, Каченовский относился отрицательно.

«Возможно ли, – писал он после появления «Руслана и Людмилы», – просвещенному человеку терпеть, когда ему предлагают поэму, писанную в подражание «Еруслану Лазаревичу»… Но увольте меня от подробностей и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: «Здорово, ребята!» – неужели стали бы таким проказником любоваться?.. Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины снова появлялись между нами! Шутка грубая, не одобряемая вкусом просвещения, отвратительна, а немало не смешна и не забавна».

В «Вестнике Европы», принятом Каченовским от Карамзина, против Пушкина печатались на протяжении десятилетий самые злые и ядовитые статьи и заметки.

И Пушкин не остался в долгу. Каченовского он заклеймил рядом эпиграмм. Он называл его «ругателем закоснелым», «в презренье поседелым» и писал:

Клеветник без дарованья,
Палок ищет он чутьем,
А дневного пропитанья
Ежемесячным враньем.

* * *

И вот они встретились в московском университете.

Студенты, среди которых был и И. А. Гончаров, стеной окружили поэта и профессора.

«Я не припомню подробностей их состязания, – писал Гончаров, – помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзил в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением…».

Поэт А. Н. Майков отмечал в предисловии к своему переводу «Слова о полку Игореве», что Пушкин угадывал чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа филологии неопровержимыми данными; но этого оружия она еще не имела в то время, и поэт не мог разорвать хитросплетений паутины Каченовского, «злого паука», как Пушкин назвал Каченовского в своем стихотворении «Собрание насекомых».

После посещения университета Пушкин писал жене:

«На днях был я приглашен Уваровым в университет. Там встретился с Каченовским (с которым, надобно тебе сказать, бранивались мы, как торговки на вшивом рынке). А тут разговорились с ним так дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли слезы умиления».

* * *

Пушкин с увлечением занимался исследованием и толкованием «Слова о полку Игореве» и в последние месяцы жизни часто беседовал о нем с друзьями.

«Некоторые писатели, – читаем мы в замечаниях Пушкина по поводу «Слова», – усумнились в подлинности древнего памятника нашей поэзии и возбудили жаркие возражения. Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока… Другого доказательства нет, как слова самого песнотворца. Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в 18 веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? но Карамзин не поэт. Державин? но Державин не знал и русского языка, не только языка «Песни о полку Игореве». Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколь находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя? Кто с таким искусством мог затмить некоторые места из своей песни словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще сохранились они во всей свежести употребления? Это предполагало бы знание всех наречий славянских…».

Пушкин, к сожалению, успел дать толкование примерно лишь одной восьмой части текста «Слова».

И «когда Пушкин, – писал М. А. Цявловский, – на смертном одре «жалел не о жизни, а о трудах, им начатых и не оконченных», он думал, конечно, и о своей оборванной работе над величайшим памятником русской поэзии – «Словом о полку Игореве».

Утро перед дуэлью [55]

«Сегодня я нечаянно открыл Вашу «Историю в рассказах» и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!»…

Это было 27 января 1837 года.