Любовь к жизни

Какое-то время он пролежал без движения; ласковый солнечный свет лился сверху, наполняя его тело теплом. Хороший день, думал он. Глядишь, и удастся определиться с направлением. Сделав натужное усилие, он перекатился на бок. Внизу под ним текла широкая, неторопливая река. Совсем незнакомая, и это его озадачило. Он медленно прошелся взглядом по ее широким излукам, лежавшим между унылых, голых холмов, куда более унылых, голых и низких, чем все, какие ему пока что встречались. С намеренной неторопливостью, без волнения или чего-то большего, чем бесстрастный интерес, он проследил русло этой странной реки почти до горизонта, и увидел, как она впадает в ярко сверкающее море. Но никакого волнения так и не ощутил. Очень странно, думал он, – галлюцинация или мираж, скорее всего, галлюцинация, причуда расстроенного сознания. И мысль эта нашла подтверждение в судне, стоявшем на якоре посреди сияющего моря. Он ненадолго закрыл глаза, потом открыл. Удивительно, до чего устойчивыми бывают порой галлюцинации! Хотя что же тут удивительного? Он знал, что в глубине этой голой земли нет ни морей, ни судов, но ведь знал же, что и патрона в его пустом ружье нет тоже.

За спиной его послышалось какое-то сипение – не то полупридушенный вздох, не то кашель. Очень медленно, превозмогая усталость, он поворотил свое онемевшее тело на другой бок. Вблизи от себя он ничего не увидел и потому стал терпеливо ждать. Снова сипение и кашель, и теперь он различил футах в двадцати от себя, между двумя зазубристыми камнями, серую голову волка. Заостренные уши зверя стояли не так прямо, как у других виденных им волков, глаза были мутны, налиты кровью, голова свисала уныло и вяло. Волк то и дело помаргивал от яркого света. Похоже, он был болен. И пока человек глядел на него, волк все посапывал и кашлял.

Что же, волк, по крайней мере, настоящий, подумал он и повернулся на другой бок, чтобы увидеть подлинный мир, который до сих пор заслоняла от него галлюцинация. Однако море так и блистало вдали и судно оставалось ясно различимым. Выходит, все это настоящее? Он надолго закрыл глаза, размышляя, и, наконец, сообразил, в чем дело. Он шел на северо-восток, удаляясь от Диза и оказался в долине реки Коппермайн. Широкая медлительная река внизу и есть Коппермайн, сверкающее море – Ледовитый океан, а судно – китобой, стоящий много, много восточнее Маккензи, в заливе Коронации. Он припомнил карту, когда-то давно виденную им в «Компании Гудзонова залива», и понял все окончательно

Он сел и занялся насущными делами. Полоски, которые он отрывал от одеяла, измахрились окончательно и ступни его обратились в шматки сырого мяса. От последнего одеяла ничего не осталось. Ружье и нож исчезли. Он потерял где-то и шапку со спрятанными в ней спичками, однако те, что хранились на груди, уцелели и остались, надежно укрытые кисетом и вощанкой, сухими. Он посмотрел на часы. Часы показывали одиннадцать и все еще шли. Видимо, заводить их он не забывал.

Он был сейчас спокоен и собран. И несмотря на крайнюю усталость, никакой боли не чувствовал. Да и голода тоже. Мысль о еде даже не вызывала у него ни одного приятного ощущения и то, что он делал, делалось только по велению разума. Он по колено оборвал штанины и обвязал ими ступни. Как это ни удивительно, котелок ему удалось сохранить. Значит, можно будет нагреть воду, прежде чем он выступит в путь к судну – путь, предвидел он, до жути нелегкий.

Все движения его были замедленными. К тому же, его еще и трясло, точно паралитика. Приступив к сбору сухого мха, он обнаружил, что встать не может. Попробовал раз, потом другой, и удовольствовался тем, что начал переползать с места на место на четвереньках. Так он оказался неподалеку от больного волка. Зверь неохотно отполз в сторонку, облизнулся – языком, похоже, лишившимся способности загибаться. Человек заметил, что язык этот утратил обычный для него здоровый красный цвет. Язык был желтовато-бурым, покрытым коркой наполовину засохшей слизи.

Выпив около кварты горячей воды, человек почувствовал, что сможет подняться на ноги, сможет даже идти, но, правда, так, как, наверное, ходят люди, которым предстоит вот-вот умереть. Каждую минуту, примерно, ему приходилось останавливаться, чтобы передохнуть. Поступь его была слабой, неверной, как у волка, который плелся теперь вслед за ним. И человек понимал, что когда блистающее море укроет ночная тьма, расстояние до него сократится не больше, чем на четыре мили.

Всю ночь он слышал кашель хворого волка, а время от времени – мычание оленят. Вокруг него бурлила жизнь, но жизнь сильная, здоровая, и он понимал, что занемогший волк увязался за изнемогающим человеком в надежде, что тот умрет первым. Открыв утром глаза, человек увидел направленный на него тоскливый, голодный взгляд волка. Волк стоял, пригнув голову и поджав хвост, похожий на несчастного, изнуренного пса. Он дрожал под холодным утренним ветром и, когда человек заговорил с ним – голосом, звучавшим не громче хриплого шепота, – лишь удрученно осклабился.