Любовь к жизни. Рассказы

Ван-Брант набил трубку и закурил ее, исподтишка наблюдая за собеседником. Глаза Фэрфакса сверкнули, кулаки сжались, и он привстал, но затем его мускулы ослабли, он сел и задумался. Майкель – повар Ван-Бранта – подал знак, что еда приготовлена, Ван-Брант движением руки отложил трапезу. Молчание тяжело нависло над ними, и он медленно вдыхал лесные ароматы – запах болот и увядших трав, смолистый аромат сосновых шишек и игл и дым очагов. Фэрфакс дважды безмолвно поглядел на него, но затем не выдержал.

– А… Эмилия?..

– Вдова, вот уже три года.

Снова наступило долгое молчание; наконец Фэрфакс с простодушной улыбкой нарушил его.

– Полагаю, что вы правы, Ван-Брант. Я уйду с вами.

– Я знал, что так будет. – Ван-Брант положил руку ему на плечо. – Конечно, знать ничего нельзя, но я думаю – в ее положении… ей делали предложения…

– Когда вы двинетесь в путь? – прервал его Фэрфакс.

– Когда мои люди отоспятся. Кстати, пойдемте-ка поедим; Майкель, верно, сердится.

После ужина, когда крисы и канадцы, завернувшись в одеяла, сладко храпели, двое мужчин сидели у тлеющего костра. Им надо было о многом переговорить: политика, войны, научные экспедиции, подвиги и деяния людей, общие друзья, браки, смерти – словом, все события за пять лет, представляющие интерес для Фэрфакса.

– Итак, испанский флот был блокирован в Сантьяго, – говорил Ван-Брант, когда молодая женщина легко прошла перед ним и остановилась рядом с Фэрфаксом. Она быстро взглянула на Фэрфакса, затем перевела тревожный взгляд на Ван-Бранта.

– Дочь вождя Тантлача, принцесса в своем роде, – пояснил, покраснев, Фэрфакс. – Одна из причин, побудивших меня остаться. Тум, это Ван-Брант – мой друг.

Ван-Брант протянул ей руку, но женщина не шевельнулась, сохраняя суровую неподвижность статуи, соответствующую всему ее облику. Ее черты не смягчились, ни один мускул ее лица не дрогнул. Она смотрела ему прямо в глаза проницательным, испытующим взором.

– Она ничего не понимает, – рассмеялся Фэрфакс. – Ей в первый раз приходится знакомиться с моими друзьями… На чем вы остановились? Ах, да! Итак, испанский флот был блокирован в Сантьяго…

Тум села на землю рядом с Фэрфаксом и снова впала в неподвижность, словно бронзовая статуя, и лишь глаза ее перебегали с одного лица на другое, выпытывая правду. Под этим немым вопрошающим взглядом Эвери Ван-Брант стал нервничать. В середине оживленного рассказа о сражении он внезапно ощутил горящий взгляд черных глаз, запутался и с трудом поймал нить своего рассказа. Фэрфакс, обняв руками колени и отложив трубку, внимательно вслушивался в его слова, торопил, когда тот медлил или запинался, и рисовал себе картину того мира, о котором старался забыть в течение пяти лет.

Прошел час, другой – и Фэрфакс нехотя поднялся.

– Итак, Кронье влопался, а? Ладно, подождите минутку, я сбегаю к Тантлачу. Он, верно, вас ждет, и я устрою вам встречу утром, после завтрака. Это вам удобно, не правда ли?

Он скрылся за соснами, и Ван-Брант невольно поглядел прямо в горящие глаза Тум. «Пять лет, – подумал он, – а теперь ей не больше двадцати. Поразительное существо!» Она была эскимоска, и можно было бы ожидать, что нос ее окажется совсем плоским; но он не был ни плоским, ни широким. «Смотри, Эвери Ван-Брант, перед тобой орлиный нос с тонкими ноздрями – нос, какой бывает у леди белой расы, – и уж несомненно есть капля индейской крови, – поверь, Эвери Ван-Брант. И не нервничай – она тебя не съест; она всего только женщина, и к тому же – красивая!»

Тип восточной женщины, а не эскимоски. Большие прекрасные глаза широко открыты и лишь слегка напоминают о монгольском происхождении. «Тум, ты редкое, выдающееся явление! Среди этих эскимосов ты чужая, хотя бы твой отец и принадлежал к их племени. Откуда пришла твоя мать? Или твоя бабушка? Тум, дорогая, ты красавица, ледяная, застывшая красавица с лавой Аляски в крови, прошу тебя, не гляди на меня, не старайся выпытать мои мысли…»

Он рассмеялся и встал. Ее настойчивый взгляд смущал его. Какая-то собака бродила среди мешков с провизией. Он хотел убрать их в безопасное место до возвращения Фэрфакса. Но Тум, запрещая, протянула руку и, глядя на него в упор, встала.

– Ты? – сказала она на арктическом наречии, общепонятном от Гренландии до мыса Барроу. – Ты?

Выражение ее лица пояснило все, что заключалось в этом «ты». Это был вопрос о том, почему он сюда пришел, какое отношение имеет к ее мужу, и еще многое другое.

– Брат, – отвечал он на том же наречии, указывая жестом на юг. – Мы братья – твой муж и я.

Она покачала головой.

– Нехорошо, что ты сюда пришел.

– Я высплюсь и уйду.

– А мой муж? – стремительно спросила она.

Ван-Брант пожал плечами. В нем шевельнулось смутное чувство стыда – стыда за кого-то или за что-то – и гнева против Фэрфакса. Румянец залил его щеки при взгляде на юную дикарку. Она была истинной женщиной. В этом заключалось все – женщина. Снова и снова та же проклятая история, древняя, как праматерь Ева, и юная, как первый луч любви, блеснувший в очах молодой девушки.