Любовь – кибитка кочевая

– А я тебя, матушка, в охапку – и на вольный воздух! На тройке в Коломенское прокатимся, дух сигарный и выйдет! – басовито расхохотался довольный собственной шуткой Сыромятников, и Данка, несмотря на усталость и ноющую головную боль, улыбнулась в ответ. За прошедшие зиму и весну они с Сыромятниковым виделись чуть ли не каждый день, Данка успела привыкнуть и к его громогласному смеху, и к грубоватым шуткам, и к неправильной речи выходца из стародедовского Замоскворечья, и к тому шуму, который он всегда производил, появляясь в ресторане Осетрова или в Большом доме на Живодерке. Все это уже не раздражало Данку, как когда-то: постепенно она начала относиться к двадцатитрехлетнему Сыромятникову ласково и слегка снисходительно, как к шалуну-мальчишке.

– Ну, что спеть-то тебе, Федор Пантелеич? Новых-то романсов я со вчера не выучила, а старые тебе, поди, наскучили…

– Можешь, матушка, и вовсе не петь, – разрешил Сыромятников. – У меня от вашего пенья уже в голове трезвон делается. Просто посиди с нами, отдохни. Вина, знаю, не выпьешь, так, может, откушать чего желаешь? Бледная ты сегодня… Отчего невесела?

Данка не ответила, но улыбнулась благодарно и с облегчением откинулась на спинку стула. Митро и Кузьма, видя, что они не нужны, присели у порога и начали тихо разговаривать о чем-то. Друзья Сыромятникова, которые были гораздо пьянее, чем он сам, откровенно клевали носами за столом, а кое-кто уже и спал богатырским сном, уронив голову на смятую, залитую вином скатерть. Сам Сыромятников с отвращением жевал устрицу, жаловался Данке с набитым ртом:

– Вот побей бог, матушка, не пойму: пошто за этого слизня французского такие деньги плочены?! Ужевать ведь невозможно, кисло, пакостно, ровно от мочальной вожжи кусок ешь…

– Так что ж ты, Федор Пантелеич, мучишься? – посочувствовала Данка. – Спросил бы порося с хреном, расстегайчиков…

– Другим разом вот так и сделаю! – Сыромятников выплюнул непрожеванную устрицу под стол. Данка только вздохнула и отвернулась к темному окну, за которым метались и скрипели от ветра ветви деревьев.

– Ну, совсем загрустила, ненаглядная моя, – расстроился Сыромятников. – Самому мне, что ли, тебе спеть?

– Боже сохрани, Федор Пантелеич! – отмахнулась Данка. – Слыхала я твое пение. Ухватили кота поперек живота…

– Ну, так я тебе исторью сейчас расскажу, – решил купец и придвинулся ближе, обдавая Данку густым винным запахом. Отодвигаться было некуда, и Данка из последних сил старалась не дышать.

– Какая такая исторья? То, что кухарка у Болотниковых двухголового младенца родила, я уж слыхала. Сухаревка второй день гудит.

– Так то и не исторья никакая, паскудство одно. – Сыромятников вдруг хитровато усмехнулся и посмотрел на Данку своими желтыми, внимательными, совсем трезвыми глазами. – А помнишь ли, матушка, того поляка, Навроцкого? Ну, который тебе платье подарил и деньги тут метал, как белуга икру… Да шалишь, брат, меня не перемечешь! Я свое завсегда возьму, коли возжелаю!

– И… что же? – внезапно осипшим голосом спросила Данка. Сыромятников довольно хохотнул, изо всей силы хлопнул Данку по колену:

– В «Московском листке» третьего дня пропечатали! Страшенный скандалище в номерах на Троицком подворье приключился! Четверо ден Навроцкий твой с секретарем австрийского посланника в карты резались, австрияк, продувшись по всем статьям, полицию привел! И взяли голубчика нашего с тремя колодами карт крапленых прямо на деньгах! Готово дело, кутузка! Долгонько теперича от него Первопрестольная отдыхать будет!.. Да что с тобой, Дарья Степановна, белая вся сидишь? И глаза, как уголья, горят, спалишь меня, гляди, дотла! Взаправду, что ль, от дыма сигарного? Сейчас, погоди, окно высажу!

Сыромятников в самом деле полез было из-за стола, но Данка опустила ресницы и хрипло сказала:

– Сядь, Федор Пантелеич.

Купец, помедлив, сел, озабоченно поглядел на цыганку. Та сидела на краю стула прямая как струна, добела сжав кулаки, и на ее острых скулах по-мужски ходили желваки. Посеревшие губы что-то чуть слышно шептали. Обеспокоенный Сыромятников придвинулся ближе, прислушался. Ничего не поняв, нахмурился:

– Что-то ты, матушка, по-цыгански молишься, что ли?

– Кончились мои молитвы, Федор Пантелеевич, – глухо сказала Данка, не поднимая глаз. – Господи… Душно как здесь… А, все равно теперь… Все равно… Нечего ждать… И сидеть здесь нечего. Увези ты меня, Федор Пантелеевич! Прочь отсюда увези! За-ради бога прошу!

Она говорила шепотом, чтобы не слышали цыгане у дверей, но в шепоте этом слышалось такое смятение, что Сыромятников неожиданно растерялся:

– Дарья Степановна, да ты вправду решилась? Что с тобой, душа моя? Вина-то не пила вроде! Цыгане-то твои что тебе скажут? У вас ведь строго, обратно не возьмут, коли вот так, разом, постромки обрубишь…

– А ты никак труса празднуешь, Федор Пантелеевич? – жестко, с издевкой усмехнулась Данка. – То все перья распускал: «Двадцать пять тыщ в хор плачу и увожу!» – а теперь и задаром брать не хочешь?! О постромках моих волнуешься?! Ну и черт с тобой, я завтра графу Гильденбергу отпишу да с ним в Париж уеду!