Любовь колдуна

Домой Ольга вернулась тем же путем, так же незаметно и бесшумно прокралась к себе. Когда наклонилась над Женей, та открыла глаза и улыбнулась, но тут же уснула вновь, а Филька еще долго смотрел на Ольгу: она видела в темноте, как светятся его зеленые глаза, и думала, что Филька, очень даже может быть, знает, что она делала, куда ходила и зачем. Почему-то Ольге казалось, что в отличие от того часового Филька одобряет ее… Она чувствовала, что есть какая-то непостижимая связь между ее сновидениями, Женей и зеленым одобрительным блеском Филькиных глаз в ночи, но объяснить это даже для себя не могла.

Наконец Ольга легла, блаженно потянулась в постели и тотчас заснула крепким, блаженным сном человека, который только что избавил себя и самое дорогое свое существо от страшной опасности.

Москва, 1937 год

Проверка показала: детей Грозы Вальтер Штольц с собой не увозил. Проводник поезда, которым он уехал в Ленинград, его вспомнил и заверил, что Штольц был один. Никаких женщин с двумя новорожденными в поезде в тот вечер не было. Не заметили детей и на пароходе…

Этот эффектный след оборвался, и на долю Ромашова досталась сплошная нудная текучка. Скоро у него уже в глазах рябило от вывесок этих родильных и детских домов, а лица тамошнего начальства слились в общую массу. Но дело постепенно подходило к концу.

И вот все пункты его списка были вычеркнуты и, с большей или меньшей степенью раздражительности, помечены буквой «Н», что, само собой понятно, означало «нет».

Сокольнический район Ромашов оставлял напоследок – особенно детдом № 26, который находился на Поперечном просеке, 35. Он даже пытался дозвониться туда, но то ли не в порядке была линия, то ли просто трубку никто не брал. Короче говоря, приходилось все же собраться с силами и поехать в Сокольники. Ромашов внимательно изучил трамвайные маршруты и с облегчением понял, что если поедет на трамваях номер 4 или 43, то ему удастся не оказаться на пересечении Поперечного просека и 1-го Лучевого просека, где когда-то стоял дом Викентия Илларионовича Кузьмина. Конечно, следовало бы давно забыть все это, тем более что тот дом давно сгорел…

Ромашов забыл прошлое, но иногда оно вспоминалось – причем вспоминалось мучительно.

И вот с самого утра он, не заходя на службу, сел на площади Восстания на «четверку», поднявшись по привычке в первый вагон. Этот вагон всегда оказывался переполнен, а второй оставался пустым. Велось это с тех времен, когда трамваи с прицепами были в Москве еще в новинку, и люди боялись, что второй вагон отцепится. Привычка садиться в первый вагон оказалась весьма живучей у многих, и Ромашов стоял полдороги, прежде чем стало посвободней. Наконец через шестнадцать остановок сошел в Богородском. В обход, плутая во всех этих просеках, аллеях и валах, дошел до приземистого разлапистого домишки, до такой степени напоминавшего дом Кузьмина, что Ромашов выругался сквозь зубы, а потом свернул в убогонький магазинчик и купил пачку папирос «Север» и спички.

Он почти никогда не курил, ненавидя привкус табака, который долго жил во рту, но иногда именно это помогало перебить еще более мерзкий привкус жизни.

За домом находился сад, из которого доносились детские голоса. Очевидно, там гуляли воспитанники.

Ромашов шагнул на крыльцо, вошел в коридор, в котором сильно пахло гороховым супом, подавил рвотный спазм (гороховый суп он ненавидел еще больше, чем табак) и сделал несколько шагов по коридору, пытаясь отыскать дверь с табличкой «Заведующий» или «Директор», как вдруг замер, услышав отчаянное женское рыдание.

– Галя, да тише ты! – испуганно воскликнула другая женщина. – Хватит себя изводить, что толку? Пошли его туда, откуда не возвращаются, найди себе другого и живи спокойно. Сколько раз можно тебе об этом говорить?!

– Мне не нужен другой, – еще более отчаянно прорыдала Галя. – Я без него жить не могу! Убила бы, когда увидела, как он с этой Тамаркой заигрывает!

Ромашов дернул углом рта. Его не удивило сочетание слов «жить не могу» и «убила бы». Они совершенно не были взаимоисключающими – наоборот, прекрасно дополняли одно другое. Он и сам в свое время пробирался между этими Сциллой и Харибдой, клонясь то к одному чудовищу, то к другому, а потому преисполнился чем-то вроде сочувствия к этой несчастной Гале и приостановился, ожидая продолжения разговора.

– Хватит дергаться! – убеждала подруга Гали. – Теперь-то ее уже нет, чего ж тебя разбирает?

– Ты что, не понимаешь, Клава? – чуть ли не взвизгнула Галя. – Это у нас в роддоме ее нет, а из Москвы-то она никуда не делась! – Бедняга умолкала, словно набираясь сил, и вдруг взвыла: – Я сама видела, как он возле ее дома стоит, на окошки смотрит! Она не так далеко от меня живет, тоже на Спартаковской, в желтом доме возле Елоховской церкви.

– Ты следила за ним, что ли? – догадалась Клава. – Ну, Галка, ты совсем одурела. Какую-то девичью гордость надо все же иметь…