Любовь Ксении Дмитриевны

Кто знает, что за человек теперь Гаша? Кто знает, что за человек теперь Ксения Дмитриевна? Ведь в тот промежуток времени, в который они не виделись, прошла социальная революция.

II

– Ксения Дмитриевна! Дорогая! Наконец-то! – приветствовала гостью рослая, одутловатая, важная на вид, седовласая дама в очках, кормившая с крылечка дачки кур. – Давно пора, давно! – поцеловалась она с Ксенией Дмитриевной, держа в одной руке старый умывальный таз с просом, а другой обнимая вокруг шеи молодую женщину. – Совсем забыли нас! Нехорошо так делать, нехорошо! Но лучше поздно, чем никогда!

– Я много раз порывалась к вам, Марья Степановна, но все не удавалось собраться, – проговорила Ксения Дмитриев на, тронутая теплой встречей. – Вы знаете, как разбрасывает Москва?

– Чего же мы тут стоим? – хорошо улыбнулась ей под стариковскими очками Марья Степановна и выплеснула курам из дырявого таза остатки проса. – Тип-тип-тип… Пройдемте в комнаты.

Они поднялись по ступенькам на крыльцо дачки. Вся дач ка – бревенчатая, с затейливой резьбой, с мезанинчиком в два крохотных оконца – походила на игрушечный домик в русском стиле из кустарного магазина.

– Очень хорошо, что пришли, очень хорошо, – обняла хозяйка гостью за талию и пропустила ее вперед себя в дверь. – А то к другим ко всем, слышим, заходите, а к нам нет. Думаем: не обиделись ли вы на нас за что-нибудь?

– Что вы, Марья Степановна, – проговорила гостья с не естественной от вечной внутренней боли улыбкой. – Разве я могу когда-нибудь обидеться на вас? Вы были самая близкая подруга моей матери, знаете меня с пеленок.

– Да, да, – вздохнула Марья Степановна, уже войдя в полутемную комнату. – Ваша покойная матушка, умирая, завещала мне заботиться о вас. И я всегда рада, чем смогу, помочь вам.

– Благодарю вас, Марья Степановна, благодарю, – повторяла растроганно гостья и после яркого уличного света приглядывалась к полупотемкам низкой комнаты.

– Боречка, поздоровайся, Липочка, поздоровайся, – наставительно произнесла Марья Степановна, проходя мимо своих внучат, мальчика лет восьми и девочки лет пяти, нагорбленно сидевших с широко раскинутыми локтями за большим столом в столовой.

Боря, с желтым костлявым лицом и мутными глазами, держал в левой руке вырезанного из старого журнала Илью Му ромца на коне, а в правой ножницы с обломанными концами, похожие на рачьи клешни.

При приближении к нему незнакомой дамы в зеленой шляпке он ножницы из правой руки лениво переложил в зубы, а руку с вялой сырой кистью нехотя подал со своего места гостье.

– Встать надо! – прикрикнула на него бабушка, возмущенная его сонливостью. – Липочка, а ты? – тотчас же обратилась она к маленькой, ниже стола, девочке. – Боря уже поздоровался, и ты должна!

Липочка, остриженная под монашка, с ярко-пунцовыми, точно намалеванными, щечками, с живыми зверушечьими глазками, порывисто соскочила со стула, сделала несколько тверденьких шажков к гостье и молча подала ей без всякого пожатия выпрямленную, как деревяшка, руку.

– А что надо сказать? – с гордым видом спросила бабушка, необычайно довольная внучкой.

Внучка набрала полный животик воздуху, выпучила в пространство бессмысленные глазки, задрала вверх подбородочек и, точно ученица с последней парты, старательно выпалила:

– Спасибо!

Все рассмеялись.

– А ну вас совсем, – махнула рукой на детей бабушка и уставила блестящие стекла очков на Ксению Дмитриевну: – Хотите, тут посидим, хотите, выйдем посидеть на террасе?

– На воздухе лучше, – потянулась из мрачной комнаты Ксения Дмитриевна и толкнула перед собой широкую стеклянную дверь, ведущую на террасу.

Они уселись на крытой террасе друг возле друга в поскрипывающих плетеных креслах.

Со всех сторон их окружал старый хвойный лес, высокой стеной стоявший тут же, за палисадником, в каких-нибудь двадцати шагах от дома.

Красные стройные стволы сосен на всем пространстве леса равномерно чередовались с синими пышными елками, точно элегантные кавалеры в золотых мундирах и томные дамы в широченных юбках, навсегда застывшие в неоконченной фигуре кадрили…

Лес так и дохнул на Ксению Дмитриевну вечным сумраком, жуткой глубиной, безжизненным покоем так и заговорил ее раскрывшейся душе о бесконечности времен, о безграничности пространств, о возможности жизни иной…

И ей не хотелось ни слушать очкастую Марью Степанов ну, ни самой говорить.

Хотелось только сидеть, смотреть на лес и молчать, отдыхать больной душой, погружаться всем своим существом в космическую материю, отдать себя во власть силам природы, единственно мудрым, раствориться в них без остатка.

Вот где лечить свое безумствующее сердце!

Вот у кого спрашивать от сумасшедшей любви совета!

– Ну, как же вы устроились в Москве? – спрашивала Марья Степановна. – Где служите? Много ли получаете? Хорошая ли у вас квартира или пока только одна комната?