Любовь... Любовь?

Став на стул, она достала коробку из-под ботинок, стоявшую на полке над стенным шкафом; в этой коробке хранились все их сбережения — ее и сына. Взяв в руки коробку, она сразу поняла, что в ней ничего нет — коробка была слишком легкой, — но все же приподняла крышку. Сердце сильно застучало у нее в груди, и она легонько покачнулась, стоя на стуле. В коробке хранилось

312

коло ста фунтов стерлингов — теперь их не стало. Пропали все их сбережения, все, что у них было.

Она сунула коробку обратно на полку, слезла со стула и поставила его на прежнее место возле кровати. Прижав руку ко лбу, она тщетно пыталась собраться с мыслями. Из спальни Кристи не доносилось ни звука. Она вышла из своей комнаты и с минуту постояла перед дверью в спальню сына. Потом спустилась вниз и обшарила все карманы его мокрой одежды, сушившейся перед камином. Ни единого пенни. Вдова упала на стул и, закрыв лицо руками, тихонько всхлипнула.

На утро, когда Кристи проснулся, она стояла возле его постели.

— Ты взял деньги из коробки, Кристи. Что ты с ними сделал? — спросила она. — Куда ты их девал?

— Он утонул, — сказал Кристи. — Томми утонул. Он был весь мокрый и мертвый уже.

Больше ничего она не могла от него добиться и немного погодя ушла из дому. Кристи не проявлял ни малейшего желания встать с постели, и мать, возвратившись домой, время от времени спрашивала его в надежде, что он оправился от пережитого накануне потрясения.

— Деньги, Кристи? Что ты сделал с деньгами, вспомни! — Она настойчиво повторяла свой вопрос, выговаривая каждое слово медленно, отчетливо, раздельно, словно обращаясь к малому ребенку.

Но Кристи лежал, уставясь в потолок, и ничего ей не отвечал, только в темных его глазах появлялось затравленное выражение.

Он так ни словом и не обмолвился с ней больше. Поиски Томми Флинна пришли к концу. И вскоре мать позволила им прийти и увезти Кристи.

313

 

 

УМЕРШИЕ И ЖИВУЩИЕ

Он осторожно пробирался между могил, словно боясь ступить в змеиное логово. А ведь каких бы, казалось, опасаться ему здесь змей — разве что тех, из его собственного далекого прошлого; но они за все эти долгие годы уже потеряли, верно, свои ядовитые зубы...

Он видел теперь, что память обманчива. Кладбище стало иным. Надгробные памятники, которые с того берега реки показались ему, когда он вышел из дверей вокзала, чем-то вроде груды обломков, сваленных между деревьями на склоне холма, теперь растянулись на большое пространство, почти до самой кладбищенской ограды, и у него мелькнула мысль, что для погоста скоро придется

314

прикупать соседний участок. Зряшное все это дело, подумалось ему. Сам он, если мысль о смерти и посещала его — а это, случалось с ним не часто, — всегда предпочитал кремацию. Ну а похороны в море и еще того лучше. Ни тебе отпевания, ни могильных плит.

Он пошел дальше, осторожно ступая по сырой высокой траве, и наконец выбрался на асфальтовую дорожку на другом краю кладбища; здесь он остановился, неуверенно оглядываясь по сторонам, стараясь припомнить расположение могил, и тут на склоне холма показалась фигура могильщика; он шел широким, размашистым шагом, держа на плече лопату с налипшими на ней комьями глины. Когда он подошел ближе, человек обратился к нему.

— Хочу отыскать могилу Уильяма Ларкина, — сказал он. — Его схоронили дней десять-пятнадцать назад.

Могильщик опустил лопату, оперся на нее, вытер шею синим носовым платком.

— Новый участок?

— Нет, давнишний, семейный. Мне думалось, я сразу найду его, но здесь все как-то изменилось.

— Ларкин?.. А-а! — Могильщик был уже немолод. Он внимательно посмотрел на незнакомого человека, но так и не признал его.— Да-да... Это вон там.

Он снова вскинул лопату на плечо, и они стали вместе взбираться по склону холма, обмениваясь обычными случайными замечаниями насчет погоды. Но не успели они сделать и двадцати шагов, как в памяти человека что-то прояснилось, и ему уже не нужно было ничего указывать — он сам нашел могилу.

Поставив одну ногу на край каменной ограды, он разглядывал мраморное надгробие, но тут же опомнился и снял ногу. И это же самое, неожиданно властно возникшее ощущение, что он совершает неблагопристойность, удержало его руку, когда он бессознательно стал шарить по карманам, отыскивая сигареты и спички. На мраморной плите были высечены две надписи; верхняя появилась здесь двадцать лет назад: «Джейн Эллис, бесценная жена и мать...», а под ней — совсем свежая: «Уильям Генри Ларкин, супруг ранее усопшей... горячо любимый отец, горько оплакиваемый...» Горько оплакиваемый!.. «Ишь как здорово! Интересно, кто это из них додумался. Да и то сказать, разве на могильных плитах когда-нибудь сроду писали правду? Можно себе представить, как бы

315

это выглядело: «Наконец-то господь его прибрал...» или «Давно бы уж ему пора на тот свет...»

Ну что ж, и они, как положено, довели свое притворство до конца.