Любовь... Любовь?

— А Эрик тоже так думает? — спросила она. — Что он-то думает по этому поводу?

— Ну... Он думает так же, как я. Он тоже не понимает, почему ты здесь торчишь.

— Но это еще не значит, что он будет счастлив поселить тещу в своем новом доме. Особенно такую, как я.

— А что же в тебе такого особенного?

— Ну, мне кажется, он не считает, что я самая приятная женщина на свете.

— Но ты можешь быть приятной!— воскликнула Ева. — И станешь приятной, если уйдешь отсюда. Конечно, какой тебе смысл следить за собой здесь, когда ты неделями никуда не выходишь, а вокруг на многие мили нет никого, и муж твой тратит все деньги на пари да на вино? Интересно, у кого бы хватило духу гордиться такой жизнью?

— Видишь ли, мое место рядом с твоим отцом, Ева, и тут уж ничего не поделаешь.

— Но не собираешься же ты...

— Хватит, — промолвила мать тихо.

Ева сказала: «О!» и нетерпеливым движением опустила ноги на пол. Из приемника по-прежнему гремела какая-то музыка.

— Ты непременно хочешь это слушать?

— Можешь выключить, если тебе мешает. Я слушала старинную танцевальную музыку, но она уже кончилась.

Ева обогнула кресло и выключила приемник. Наступила тишина; она продолжала стоять спиной к матери, держа руку на крышке приемника.

— Мама,— сказала она вдруг и повернулась к ней лицом, — я незаконнорожденная?

Мать вздрогнула.

— Нет, что ты.

— Но вы с отцом вынуждены были пожениться из-за меня, правда?

— Нет, нет. Все было немножко не так. Поженились мы, правда, когда поняли, что ты должна появиться на

363

свет, но мы и без того поженились бы. Никто нас к этому не принуждал. — Она спокойно выдержала взгляд дочери. — А как ты об этом узнала?

— О, я уже давно об этом раздумываю, — сказала Ева, продолжая стоять за креслом. — Достаточно было сравнить несколько дат, чтоб убедиться.

— Ты сказала об этом Эрику?

— Нет.

— А собираешься сказать?

— Не вижу в этом надобности.

— Я тоже, — сказала миссис Скерридж. — Но ведь не думаешь же ты, что это может иметь какое-то значение?

— Не знаю, — откровенно призналась Ева. — Он... Видишь ли, он в некоторых вопросах держится очень строгих правил, наш Эрик. И мне не хотелось бы портить...

— Но никто не может назвать тебя незаконнорожденной, Ева, — сказала миссис Скерридж. — Мы же поженились за много месяцев до того, как ты... — Она посмотрела в огонь. — Извини меня, девонька, я никогда не считала нужным говорить тебе об этом.

— Тебе, во всяком случае, не за что извиняться.— Ева поджала губы. — Не ты виновата в этом, а он.

— Нельзя так ненавидеть своего отца, Ева.

— Да как я могу относиться к нему иначе, когда все, что с ним связано, сплошная мерзость? Он испортил тебе жизнь и испортил бы мне, если б я не воспротивилась. Он даже жениться по-человечески не мог, и тебя к себе привязал только потому, что ты в беду попала.

— Ничего подобного, совсем все было не так, — с силой сказала мать. — Он в те дни был другой. Ты бы не поверила, насколько другой.

— Это ты говоришь. А я его таким не помню. Мой отец всегда был человеком с крепким кулаком и подлой душой, этакая старая дрянь, да он понятия не имеет, что такое приличная жизнь, все готов просадить на свои пари.

— Ах, Ева, Ева...

— Извини, — сказала она, — но у меня просто все кипит при одной мысли о нем.

— Взгляни-ка сюда, — сказала мать. — Полистай этот альбом на столе: ты увидишь тут отца, каким он был раньше.

Ева подошла к столу и приподняла крышку альбома.

— Что-то я не помню этого альбома.

364

— Может, я тебе и показывала его, да только ты, наверно, тогда была маленькая. Я сама много лет не держала его в руках. А вспомнила я о нем, когда услышала эту старинную музыку по радио. И все прошлое всколыхнулось во мне.

Ева придвинула стул и села к столу.

— А он совсем недурно выглядел в молодости...

— Живой, стройный, щеголеватый — вот какой он был, — сказала миссис Скерридж. — А какой веселый, честный. работящий. Мне было двадцать два года, когда мы встретились. Я до него ни с одним мужчиной не разговаривала — разве что здоровалась. Я ведь нигде не работала, потому что твой дедушка хотел, чтобы я вела его хозяйство. А в доме у твоего дедушки было очень тяжко — невесело было, мертво. Все разговоры только о боге. Господь, господь, господь с утра до вечера. И господь этот был не веселый и любящий, а такой, каким представлял его себе твой дед. Господь десяти заповедей. Не смей, не дерзай. У твоего дедушки бог был на языке, а лед в сердце. Я однажды услышала, как кто-то сказал это про него, и навсегда запомнила. На каждый случай жизни у него была своя присказка. «Игроки никогда не выигрывают» — это я все время вспоминаю. «Иной раз может показаться, — говорил, бывало, он, — что вот пришла удача, ан нет: за грехи всегда взыщется». Жесткий был человек, несгибаемый. Никогда в жизни я не видела, чтоб он смягчился.