Любовь... Любовь?

— Постыдился бы, — говорит Старушенция.

— Послушай, — говорю я, — ведь я был приглашен на чай к собственной сестре, а не в Букингемский дворец. На чай. Значит, я вовсе не обязан был сидеть там до ужина.

Старушенция берет с камина свою чашку и допивает остатки чая.

— Когда тебя приглашают к чаю,— не отступается она, — это не значит, что ты должен бежать из дому, как только встали из-за стола.

— Опять ты, как всегда, преувеличиваешь. Во всяком случае, я объяснил все Крис, и она не возражала.

— Что же ты объяснил? А я вот даже не знаю, где ты был, по какому такому важному делу.

Я встаю и, повернувшись к ней спиной, выуживаю свои ночные туфли из-под стула.

— У меня было свидание.

— С девицей?

— Да.

— Но ты еще две недели назад знал, что сегодня мы к идем к нашей Кристине.

— Мы должны были встретиться вчера, но произошла  небольшая путаница, и пришлось отложить встречу на сегодня.

— А мне казалось, ты говорил, что вчера вечером был где-то с приятелем?

— Я и был. Я же сказал тебе, что произошла путаница.

— Что-то это для меня слишком мудрено, — говорит она. — Все какие-то тайны.

Я чувствую, что помимо воли начинаю свирепеть. Ну, зачем она все портит? Знай она, что произошло сегодня в парке, можно себе представить, как бы она все опошлила, загрязнила, а ведь ничего пошлого и грязного не было. Я

119

надеваю домашние туфли, не поднимая головы, но чувствую, что она наблюдает за мной.

— А я знаю эту девицу?

— Нет.

С минуту она молчит, потом произносит каким-то странным, неестественно тоненьким голоском:

— Надеюсь, ты расскажешь то, что мне положено знать, когда придет время.

— Что у нас на ужин?

— В хлебнице лежит батон. Можешь приготовить себе чашку какао. А я иду спать.

— А молока у нас много?

— Достаточно.

— Тогда я выпью стакан молока.

— Оставь только нам с отцом к завтраку. — Она направляется к двери, держа в руке будильник, который тикает в тишине, как метроном. — Пожалуйста, не сиди долго и не забудь выключить свет.

Я иду на кухню, нахожу батон, разрезаю его вдоль и густо намазываю маслом. Интересно, почему Старушенция не стала расспрашивать меня подробнее об Ингрид? Поразмыслив над этим, я прихожу к выводу, что в глубине души она была даже рада, узнав, что я ходил куда-то с девушкой.

Беру батон, молоко, возвращаюсь в гостиную и сажусь у огня. Вся беда в том, что, в общем-то, мне и самому это начинает казаться пошлым и грязным. Ведь об этом даже говорить не положено, просто так уж повелось испокон веков, и надо, чтобы продолжался род человеческий, однако людей, которые занимаются этим ради удовольствия, ставят на одну доску с пьяницами и картежниками. Такие мысли невольно приходят мне в голову, хоть я и знаю, что это неправда, во всяком случае у Крис с Дэвидом, да и у меня с Ингрид это не так.

Глава 6

I

На следующее утро Хэссоп уже появился на работе — несколько раньше, чем мы предполагали, и, безусловно, раньше, чем нам хотелось.

120

— А я-то думал, что мы еще недельку поживем спокойно, — говорит Джимми, глядя вслед нашему боссу, который только что прошел через зал к себе в кабинет и захлопнул за собой дверь. — Разве по словам его сёстры нельзя было этого предположить?

— Наверно, это было в конверте,— говорю я и ухмыляюсь.

Ну, не все ли мне равно, вернулся Хэссоп или нет? Я счастлив, и это главное. А старина Хэссоп — не такой уж он плохой. Он знает свое дело, и если иногда бывает не очень приятным, так на то он и босс. У него свои заботы... Взять хотя бы эту его сестрицу... Если б мне пришлось жить с такой придурковатой теткой, я бы, может, тоже кидался на всякого встречного. А я, как я уже сказал, счастлив. Сегодня утром я не разговаривал с Ингрид, но один вид ее ног, мелькнувших где-то впереди, в тумане, сразу воскресил в моей памяти все, что было вчера, и я подумал о том, какой же я счастливый-рассчастливый пес. И все люди сразу показались мне такими хорошими. Я даже обнаружил какие-то симпатичные черточки в этом грубияне Конрое. Во всяком случае, так было до обеденного перерыва...

А потом, перед самым звонком, мы стояли группой человек в пять возле входной двери, у шкафа, где хранятся чертежи, и чесали языки. Кто-то произносит имя Конроя; в эту минуту дверь распахивается и входит сам Конрой.

— Кто это болтает обо мне? — спрашивает он. — Кто тут произнес сейчас мое имя?

Это был не я, но меня словно за язык кто дергает: на ум пришел хлесткий ответ, и просто обидно промолчать.

— Я, — говорю. — Рассказывал ребятам, что купил свинью и не могу придумать, как бы ее назвать.

Позади меня кто-то крякает от хохота, и на всех лицах появляются улыбки — на всех, кроме лица Конроя. Он секунду смотрит на меня, окаменев от бешенства. «Ах ты... паскуда... щенок...» И, раздвигая окружающих, движется прямо на меня. Я стою. Я вовсе не хотел затевать с ним ссору — особенно сегодня, когда у меня на душе так хорошо, но, видно, рано или поздно это должно было случиться. Сердце у меня колотится как сумасшедшее: я чувствую, что драки не миновать, но отступать — да еще при свидетелях — я не намерен.

Я знаю: единственный путь к спасению — ближняя

121