Любовь моя - мелодия

Но сначала в программе была классика — три-четыре номера на авансцене перед занавесом в сопровождении симфонического оркестра. Потом, по моей обычной, не раз апробированной задумке, после исполнения оперных арий занавес должен был открыться и наступало время эстрады. Я пою каватину Фигаро, куплеты Мефистофеля, еще что-то из моего классического репертуара. Зал доволен, аплодисменты, крики «браво», просят еще. И вот, как бы сюрпризом, пошел занавес, на сцене в свете прожекторов наш ансамбль «Гая». Мы сразу же «взяли в карьер», «выстрелили» «Халли-галли», тогдашний взрывной шлягер. В зале начались притопы-прихлопы, публика пустилась чуть ли не в пляс. А мы снова и снова шлягеры. Боковым зрением успел заметить, что Вальтер Ульбрихт что-то говорит нашему первому секретарю товарищу Ахундову. Грешным делом подумалось: делится впечатлением, дескать, вот Муслим дает — и классику, и эстраду может. Зря я так решил. Ничего подобного! Товарищ Ульбрихт говорил другое (мне об этом сказали на следующий день в ЦК): «Как может певец с таким голосом петь такую… (здесь наипервейший гэдээровец употребил сочное выражение)».

Пока в ложе шел разбор моих вольностей, на сцене все шло своим чередом. Следом за нами выступал наш кумир и всеобщий любимец Рашид Бейбутов. Надо сказать, что любил он иногда сделать нечто такое по велению случая и обстоятельств. На сей раз бейбутовская затея заключалась в следующем. Есть у нас величальная «Песня нефтяников Каспия» Кара Караева, а в ней слова про то, что «Песня мужества плывет на морском просторе, трудовой Баку вперед устремился в море». Что сделал Рашид Меджидович? Он спел: «Песня мужества плывет на морском просторе, вас приветствует народ… товарищ Вальтер Ульбрихт!» Стихи, в смысле рифмы, конечно, получились нескладные, но момент был схвачен. Весь зал, как один человек, поднялся. Казалось бы, все были довольны. Я тоже думал, что все. А с утра начались неприятности. Вызвали меня в ЦК. Вместе со мной вызвали и тогдашнего министра культуры Азербайджана композитора Рауфа Гаджиева. Секретарь ЦК по идеологии (фамилию запамятовал) поздоровался со мной с таким видом, словно он на похоронах. Начал издалека:

— Говорил я, Муслим, недавно с нашим постпредом в Москве. Дядя тебе привет передавал.

Киваю, а сам думаю, не случилось ли что с дядей Джамалом? Нет, слава Богу, он был здоров. Речь пошла о другом: секретарь-идеолог довел до нас мнение Вальтера Ульбрихта, высказанное в ложе во время моего выступления. Я ответил:

— Это его личное дело. Я же считаю, что очень даже неплохо, когда кто-то умеет сочетать классику с популярной песней.

— Мы тоже недовольны и не позволим тебе так петь. Мы запрещаем… — И пальцем грозит.

— Хорошо, запретить вы можете, это дело не хитрое. А как же публика? Вы видели ее реакцию?

Секретарь перебил меня, заговорил резко:

— Публика кушает все. Даже если ты разденешься на сцене, она будет еще больше реагировать.

— Ладно, согласен. Но я не согласен, что эти песни я пою плохо.

— Вот именно. Ничего хорошего, если ты такие песенки поешь хорошо. Нет и еще раз нет! Мы запрещаем! — И ладонью хлопнул по столу, дескать, разговор окончен.

Я завелся:

— А вы-то что так печетесь о классической музыке? Вы что, ее слушаете, любите, жить без нее не можете?

— Конечно, слушаем.

Тут уж я чувствую, что моя злость, исчерпав себя от безнадежности что-либо доказать, оборачивается вредностью (водится за мной такой грешок, когда оказываюсь в дурацкой компании):

— И Бетховена любите?

— И Бетховена очень люблю.

— Очень любите? Неужели и Десятую симфонию любите?

— Особенно Десятую люблю.

Рауф едва сдерживает смех и толкает меня под столом ногой. Наконец выбрались мы с ним на свежий воздух, насмеялись вдоволь. А потом он мне сказал:

— Представляешь, придет этот идеолог домой, откроет энциклопедию на букву «Б», прочтет, сколько симфоний у Бетховена, обидится на твою шутку-подковырку, — поймет свою глупость и, глядишь, вправду начнет осваивать классику.

— Не начнет, потому что такие на себя не обижаются.

Фурцевой тоже не нравились мои смешанные программы: ей по своему положению часто приходилось высказывать мне свое неудовольствие. Уверен, что это было не столько ее, сколько чужое мнение. Ей то и дело докладывали, что Магомаев в серьезном концерте позволяет себе эстрадные песенки. Я в разговоре с ней защищался:

— Екатерина Алексеевна, это одна сторона медали. Но есть и другая. У меня масса поклонников среди эстрадной публики. Они приходят на мой концерт и невольно слушают классику. Если из них хотя бы человек пятьдесят, пусть даже десять, уйдут заинтересованными классическим репертуаром, откроют для себя то, чего они никогда не слышали, я считаю, что это большая победа для меня. Для всех нас.

Она со мной соглашалась.