Любовь на карантине

Когда я отказалась, в глазах мамы мелькнуло облегчение. Она отвернулась к раковине, чтобы набрать воды в чайник. Вода в деревне была родниковая, ее не надо было фильтровать, как хлорированную в Москве.

Переступив через ноги дяди Гриши, которые он так и не убрал, демонстрируя, кто в доме хозяин, я прикорнула на табурет у стены. Дядя Гриша не сводил с меня хмельного взгляда, и мне было не по себе. Хотелось бежать отсюда, но я старалась не выдать своего страха и с вызовом взглянула ему в глаза.

– Как тебе мои гостинцы, дядя Гриша? Вкусно? – Я кивнула на стол, где собутыльники пировали моими продуктами.

– Спасибо, Даш, угодила, – кивнул он, как король, который принимает милость подданных.

Мама чуть ли не с поклоном поставила перед ним яичницу, и он принялся громко чавкать, собирая желток хлебным мякишем. Правильно Аська его Боровом обозвала! Мне хотелось схватить тарелку и грохнуть о его голову. За то, что из-за него я в восемнадцать лет осталась без дома. За то, что так и не потанцевала на выпускном с мальчиком, в которого была влюблена. А сейчас его уже нет – через год Сашка утонул в озере, я узнала об этом от Аськи. И еще за то, что украл мою маму и превратил ее в свою рабыню, которая послушно принимает его тумаки.

Я уткнулась в чашку с чаем, который налила мама, лишь бы не видеть раболепия перед сожителем в ее взгляде и фингала у нее под глазом. После нескольких глотков мне наконец удалось согреться. Чай был из пакетиков, которые я купила. А ведь когда-то в центре стола стоял пузатый заварочный чайник – бабушка Клава не признавала «помоев» из пакетика, только листовой чай, к которому она добавляла мяту со своего огорода. Вкуснее того чая я ничего не пила… Чай из пакетиков, хоть и дорогого сорта, был с привкусом горечи. А может, это мне было горько оттого, что возвращение домой обернулось окончательным изгнанием. Когда-то я сбежала отсюда сама, а теперь меня выставляли за порог, потому что мне здесь больше не было места.

– Что кривишься? Сахарку добавь! – Дядя Гриша бухнул мне в чашку ложку сахара с горой и размешал. Заботливый какой! Угостил – моим же сахаром. – Может, еще? Мамка твоя послаще любит. Да, Любаня?

Мама тоже присела за стол с чашкой чая, и ей он тоже навалил сахара. Видимо, мое присутствие все-таки сдерживало ее, хотя бутылка водки еще не была пуста, и дядя Гриша без стеснения подливал себе в стопку. Когда он сжимал бабушкину хрустальную стопку в своей пятерне, меня захлестывало гневом – как будто он пятнал бабушкину память. При ней стопки вынимались из серванта только по праздникам, а сейчас опрокинуть рюмку стало здесь обычным делом.

Разговор не клеился. Мама расспросила меня о жизни в Москве, я отвечала односложно и смотрела на часы на айфоне, который положила на стол. Скорей бы приехал Кирилл и увез меня отсюда. Даже первые полчаса на холоде не казались такими долгими и тягостными, как чай с родной матерью, которая стала совсем чужой. Зачем рассказывать ей о своей жизни, если она забудет меня сразу, как только я отсюда выйду?

Прошло всего пятнадцать минут, а мама начала клевать носом, ее речь становилась все неразборчивей. Внезапно она повесила голову на грудь и упала лицом в столешницу, прямо рядом с пустой тарелкой дяди Гриши.

– Ну наконец-то, – неожиданно трезвым голосом сказал он и в упор взглянул на меня.

От его улыбки мне стало не по себе. Инстинкт завопил, что надо бежать. Я вскочила на ноги и почувствовала, как меня повело. Вцепилась пальцами в край стола, чтобы не упасть, и пробормотала:

– Что ты мне подмешал? – Голос заплетался, перед глазами плыли круги. Дело было плохо.

– И тебе, и мамке твоей, – не стал отпираться он, поднимаясь из-за стола и с кривой ухмылкой глядя на меня. – Мамке – две таблетки снотворного, чтобы нам не мешала. А тебе – одну, чтобы все помнила.

Так вот для чего был сахар – замаскировать таблетку. И как я не насторожилась раньше?

– Не подходи! – Я хотела схватить бутылку водки, чтобы отбиться от него, но только мазнула по ней рукой и сбросила со стола.

Раздался звон стекла, но мама даже не шелохнулась. А дядя Гриша шагнул ко мне – и я не успела опомниться, как уже оказалась на его плече, и он потащил меня из кухни в свою берлогу. Внутри меня забилась в панике прежняя Даша, которая готова была разбить о его голову лампу, схватить нож, царапаться и кричать, защищая себя. Но от снотворного моя голова сделалась тяжелой, руки повисли плетьми, как у тряпичной куклы. Мне хотелось закричать во весь голос:

– Помогите!

Но из горла вырвался только сдавленный писк. Я вспомнила, как Аська обещала спать с раскрытой форточкой, чтобы прийти мне на помощь. Но даже она не смогла бы меня услышать.

– Никто тебя не услышит, цыпленочек. Ты теперь моя.