Любовь на Таганке

Над театром нависла тяжелая аура ненависти. Когда-то дружная актерская братия раскололась на два враждебных лагеря, поэтому очень скоро все единодушно решили разойтись, разделиться.

Я видела, как Лёня страдал, болея за своих товарищей. Вся эта ситуация отнимала у него силы, надрывала сердце. Друзья знают, как он реагировал на любую несправедливость, особенно если она касалась ничем и никем не защищенных людей. Как мог, он бросался на их защиту, даже если ему это было невыгодно, как в этом случае. Он не поддержал Юрия Петровича и его сторонников, не видя за ними правоты, понимая, что спор идет не творческий, а о власти и собственности. «Любимов спешил превратить свою власть над умами и чувствами таганцев в реальную и зримую власть над судьбами актеров, но главное – над имуществом театра. И здесь он пойдет до конца!»

А потом – раздел театра. За Лёней ушли многие артисты, которые могли бы успешно работать у Любимова. А сколько сил и здоровья Лёня потратил, таскаясь по судам! И отчасти благодаря ему было выиграно 26 судебных дел по разделу театра. Получив новую сцену театрального комплекса на Таганской площади, артисты просят Лёню возглавить новое театральное образование «Содружество актеров Таганки». Он, безусловно, духовный лидер, и за ним пошли актеры, веря ему, видя в нем прочный тыл. Но Лёня отказывается, и не только по здоровью, считая, что он прежде всего – артист. Стали думать, кто же может стать художественным руководителем, и скоро приняли решение обратиться к Николаю Губенко, который очень быстро дал согласие возглавить театр.

С тех пор прошло много лет. Рядом работают два театра. И ни у Губенко, ни у Любимова нет той радости, которая жила в те наши молодые счастливые годы в одном театре.

И чего-то жаль!..

Глава 2 Трагедия в стране

1993 год – страшный год, в течение которого Лёне пришлось одновременно пережить целый ряд драматических событий, которые вплотную приблизили его к опасной болезни.

Потеря Таганки, той Таганки, куда на протяжении долгих лет была проторена дорога Любви, стала для него самой болезненной раной. Эта боль не пройдет уже до конца жизни.

Из-за болезни и отсутствия денег он не может завершить свой второй авторский фильм «Свобода или смерть. Любовные похождения Толика Парамонова».

А 4 октября – расстрел Белого дома, «подаривший» ему микроинсульт.

3 октября я отправляю Лёню в Останкино, где он монтировал первый фильм из своего авторского цикла «Чтобы помнили» об Инне Гулая и Геннадии Шпаликове.

Закончив работу в монтажной, он спускается на первый этаж и видит странную картину. «Огромное количество вооруженных солдат, и я, как заяц, скачу между ними, спрашиваю, как мне выйти из здания, – рассказывал мне уже дома Лёня, – от меня отмахиваются… Наконец выпускают через какую-то не главную дверь, и, оказавшись на улице, я быстро ловлю такси. Едем в сторону Проспекта Мира. Чуть отъехав, мы вдруг видим вдалеке что-то темное, закрывающее всю проезжую часть дороги и двигающееся прямо на нас. Таксист, угадав, что это – огромная людская масса, оглушив меня визжащими тормозами, стремительно разворачивается и с дикой скоростью едет в обратную сторону, находя объездные пути. Нюсенька, я всю дорогу молил Бога, чтоб ты не включала телевизор. Представляю, что бы с тобой было, если б узнала о случившемся из “Новостей”. Откуда ты могла знать, что я уже еду домой?..»

На следующий день мы по телевидению смотрим жуткие кадры. Залпы из орудий в окна Белого дома и точное, а значит, смертельное попадание. А там, за окнами, – люди, чьи-то жизни и уже, может быть, чьи-то смерти. Каждый выстрел был выстрелом и в нас.

– Господи! Господи! Господи! – как заведенная бормотала я с комом в горле.

Но самое страшное, страшнее этой бойни, были глумливые радостные вопли уличной толпы, приветствовавшие Смерть.

Залпы – один за другим. Казалось, земля разверзлась и выпустила адские силы. Глаза и уши не хотели верить, что все происходит взаправду.

Лёнечка, мой дорогой, я вижу твое по-нездоровому покрасневшее лицо, по которому непрерывно текут слезы… Стесняясь, ты закрываешь его рукой, сдерживая рыдания. Я боюсь за тебя и даю выпить лекарство.

– Родненький, ну нельзя так реагировать, ты же поднимаешь себе давление, – прошу я тебя, а дальше у меня нет слов, потому что понимаю: по-другому воспринимать происходящее невозможно, и твоя реакция – нормальная реакция сострадающего человека.

И я уже не смотрю на экран, во мне просыпается ненависть к тем, кто становится причиной твоих страданий.

Я вижу, как ты дольше, чем обычно, сидишь за письменным столом, иногда засиживаясь до глубокой ночи. И в июне 1994 года выходит твое интервью в «Правде» под заголовком «Никто меня не убедит, что эти реформы ведут куда надо», где ты выплескиваешь все, что мучило тебя в последнее время:

«Я артист, и не мне анализировать глубинные механизмы происходящей у нас социально-экономической ломки, но я говорю о вещах очевидных. Никто меня не убедит, что эти реформы делаются правильно и ведут туда, куда надо. Неправильно и не туда!