Любовь на темной улице

— Слова, слова, — сказала Айрина. — Слова. Я знала, что это произойдет. Я теперь должна во всем винить только саму себя, больше никого. Нам нужно расстаться.

— Айрина, — сказал он, стараясь быть серьезным, но не показывая вида, что он расстроен таким отношением к нему. Она часто страдала от припадков деликатности и потом сожалела обо всем по нескольку раз на день, после чего регулярно ходила в церковь исповедоваться. Ее сомнения, все эти девичьи эксцессы чувствительности делали ее в глазах Лавджоя еще куда более желанной, да он и не был таким человеком, которого можно было бы упрекнуть в дурном поведении. Они были знакомы с Айриной целых восемь месяцев, и только после этого испытательного срока она позволила ему взять ее за руку, а потом, когда он впервые овладел ею, рыдала целых три часа кряду.

— Айрина, — сказал он для ее большей уверенности, — я отношусь к тебе с таким уважением, как к родной матери.

Айрина, повернувшись к нему, нежно ему улыбнулась. Губы ее дрожали, глаза подернулись туманной пленкой.

— Ах, как все же трудно быть женщиной, — сказала она.

Лавджой улыбнулся ей в ответ, и она позволила ему легонько прикоснуться к ее руке. Он достал из кармана бумажник, вытащил из него деньги и передал их ей.

— Мое сердце разрывается на куски, — сказала она, засовывая бумажки под лифчик, удерживающий ее маленькие, но такие невыразимо приятные груди, — когда я беру у тебя деньги, Стэнфорд. Но мой несчастный отец…

— Что ты, — промычал в ответ Лавджой, — мне это доставляет удовольствие.

Отец Айрины был белым русским офицером. Он остался в России, а Айрине с матерью удалось бежать от революции. Он был слишком гордым и решительным человеком, чтобы заставить себя работать на красных, поэтому Айрине приходилось высылать ему каждый месяц немного денег, чтобы он с такой гордыней не умер от голода.

— Это доставляет мне большое удовольствие, — повторил Лавджой, хотя в этот раз он соскребал со своего счета последнее, то, что осталось на донышке. — Ты не заглянешь ко мне часиков в девять, дорогая?

— Сердце мое разрывается на куски, — прошептала Айрина, — вдруг меня увидят, начнут подозревать.

— Никто тебя не увидит, не бойся.

— Ладно, дорогой мой Стэнфорд, в девять тридцать, — сказала Айрина, награждая его печальной славянской, скромной улыбкой, свидетельствовавшей о ее капитуляции и одновременно обещавшей море невыносимо приятного сладострастия. — В это время будет темнее.

Лавджой, торопливо оглядевшись по сторонам, чмокнул ее в щечку.

— Боже, прости меня грешную, — скорбным тоном произнесла Айрина, — ты на самом деле необузданный парень…

— Девять тридцать. — Лавджой, помахав ей рукой на прощание, вышел из этого литературного логова на ярко освещенную солнцем улицу. Теперь он думал только об одном, о свидании с Айриной в девять тридцать вечера, он улыбался, весело насвистывая, и быстро шагал между нищими, продавцами плодов манго, торговцами скотом и сводниками. В конце улицы находилась маленькая площадь, окруженная крошечными кафе. Лавджой увидел толпу, стоявшую полукругом перед самым большим, самым запоминающимся кафе. Сгорая от любопытства, он ускорил шаг. Может, произошел несчастный случай с каким-нибудь американцем или с одним из его учеников…

Добравшись до густой толпы, он остановился, улыбаясь. Оказывается, шло уличное представление. Такого, по его твердому убеждению, он еще никогда не видел. Двое внушительных габаритов, сильных, мускулистых мужчин с голыми коленками, в шортах и футболках, совершали какие-то замысловатые сложные трюки на двух блестящих никелем велосипедах. Третий, довольно щупленький человек, тоже в футболке, с маленькой шелудивой обезьянкой на плече, стоял в стороне, держа за раму третий поблескивающий на солнце велосипед. На спинах всех темно-зеленых футболок золотыми большими буквами было написано: «Кафе „Анатоль Франс“, Пляс Пигаль». На футболке одного из двух гигантов на груди стояли большие цифры 95, как у футболиста на поле. На груди у второго — цифры 96. На футболке маленького был нарисован знак «Зеро». Все они были побриты наголо, а их лоснящиеся головы сияли на ярком солнце.

Два артиста кружили по маленькому кругу перед кафе, и передние колеса их велосипедов вертелись на своих втулках одновременно, на одном уровне, словно сцепленные, и все зрители с восхищением уважительно вздыхали. С обнаженных, блестящих голов артистов на лицо ручьями скатывался пот, а они, пыхтя, энергично работали педалями, широко и размашисто, не теряя приятного расположения духа.

Номер девяносто пять, ловко соскочив со своего велосипеда, с беззаботным, веселым видом энергично толкнул его в сторону маленького человечка с обезьянкой на плече. Велосипед со скрипучим звуком врезался передним колесом ему в голень, и тот скривился от острой боли, но все же, пересиливая ее, машинально улыбался публике. Для большей забавы зрителей обезьянка дергала его за ухо лапой.

Номер девяносто шесть продолжал совершать круги по каменным плитам, и его голые коленки и никелированные части велосипеда поблескивали на солнце.