Любовь не кончается: Эйлит

— В данном случае мой интерес не выходит за рамки любопытства. Не собираюсь искушать судьбу. В Лондоне полным-полно кобылок куда более доступных, чем жена тяжелого на руку оружейника… — Рольф отложил сбрую в сторону, всем своим видом давая понять, что не собирается рыскать по Лондону в поисках женщин. Рано или поздно какая-нибудь из местных красоток сама набредет на него, как это случилось с Жифой в Дувре и с Мильбургой в Винчестере. Безмятежно улыбаясь, он налил себе вина. Непроницаемая маска скрывала его мысли, все еще посвященные Эйлит, чей образ то и дело возникал у него перед глазами. Рольф вспоминал, с какой яростью она, размахивая метлой, набросилась на Слипнира, как сверкали ее глаза, как переливались на свету тугие русые косы. Что-то в ее лице напомнило Рольфу того рослого сакса, что пал от его копья под Гастингсом и чью секиру он хранил теперь как память. С завернутым в промасленное льняное полотно топорищем она лежала сейчас возле его кровати. Придет время, и Рольф, вступив во владение английскими землями, повесит секиру на стену своего дома. Как трофей и талисман.

Заслышав донесшийся со двора собачий лай, и Рольф и Оберт невольно схватились за оружие. Скрипнула дверь, и на пороге появился дозорный в сопровождении одетого в простую рубаху и накидку молодого парня. Незнакомец оказался наемным работником сент-этельбургского монастыря, принесшим адресованную Оберту записку от настоятельницы.

— У вашей жены начались схватки. Настоятельница послала меня за вами.

— Что-нибудь случилось? — Вложив нож в ножны, Оберт потянулся за накидкой.

— Не знаю, сэр. Я просто выполняю поручение. — Парень смущенно засопел, чихнул и вытер нос рукавом. Его руки покраснели и потрескались от холода.

— Пусть дарует Бог здоровье твоей супруге и ребенку, — напутствовал Рольф друга, бросившегося к приоткрытой двери; сквозь узкую щель виднелся двор, окутанный сумерками. — Если Фелиция разрешится от бремени в день коронации нашего герцога, это будет недурной знак.

Слабо улыбнувшись в ответ, Оберт торопливо нырнул в темноту.

Рольфу еще не доводилось видеть его таким встревоженным. Он попытался вспомнить те чувства, которые испытывал сам, когда Арлетт родила их первого ребенка мертвым. Тогда утешение нашлось в конюшне, среди лошадей. Поймав себя на том, что после отъезда из Нормандии Арлетт и Жизель совершенно исчезли из его мыслей, Рольф почувствовал угрызения совести. Иногда, во время утомительного шестинедельного марша от Гастингса до Лондона, он, продрогнув до костей и проголодавшись как волк, мечтал об уютном огне, горящем в большом зале родового замка, о чашке глинтвейна, о божественно вкусных булочках с творогом, которые так изумительно пекла Арлетт и которые он, не кусая, проглатывал целиком, о бесконечной песне бродячего менестреля, под звуки кроты[5] прославлявшего подвиги героев. В такие мгновения его охватывала тоска по дому, по широким просторам Бриз-сюр-Рисла, но не по худой и чопорной жене.

Из Англии он привезет ей в подарок английский спальный гобелен и большой кухонный сервиз. Она останется довольна. Заглушив чувство вины воображаемыми гобеленом и столовыми плошками, Рольф почувствовал облегчение и тут же выбросил Арлетт из головы.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Все девять месяцев беременности и днем и ночью Фелиция жила под гнетом страха, который то ослабевал до легкого беспокойства, то усиливался, но никогда не исчезал. Временами он перерастал в необъяснимый ужас, забиравшийся в самые укромные уголки души молодой женщины. Теперь же, с первыми предродовыми схватками, страх овладел ею всецело. Каждый приступ боли она встречала криком отчаяния, и когда становилось чуть полегче, думала только о том, что боль скоро вернется.

— Помогите мне! — умоляла Фелиция монахинь, судорожно сжимая в руке орлиный камень. — О, пожалуйста, помогите! О, святая дева Мария, помилуй меня!

Монахини делали все возможное, чтобы облегчить страдания роженицы. Они натирали ее огромный живот лечебными настоями, распустили ей волосы, что по старинному поверью помогало ребенку беспрепятственно выйти из лона матери, приготовили питательный ячменный отвар. Все их старания пропали даром: Фелиция была чересчур напряжена и никак не могла расслабиться. В конце концов настоятельница монастыря распорядилась послать за Обертом, а сама осталась с роженицей.

— Ты должна успокоиться, — властно сказала она. — Пузырь с водами еще не лопнул. А когда это произойдет, тебе понадобятся все силы. Помни, все силы.

— Аве Мария, молю о спасении! — прошептала Фелиция, поднимая глаза на гипсовую статую девы Марии, возвышающуюся в углу.

Толстая соломенная подкладка царапала спину. Монахини принесли ее после того, как роженица начала жаловаться на боли в пояснице. Еще они сказали, что солома будет впитывать кровь во время родов. Несмотря на все старания Фелиции отогнать предательский страх, он продолжал терзать ее душу. Она готовилась к самому страшному, к смерти, и уже представляла себе, как монахини подходят к ее бездыханному телу, вспарывают ножом живот, достают ребенка…