Любовь по-французски

Теперь она всегда будет помогать мужу, потому что длительная работа утомляла его. Помогать ему – вот в чем тайный смысл ее жизни. Мысль о том, что она станет ему совершенно необходима, наполняла ее надеждой на счастье.

Однако она заставила его в шутку поклясться, что он никому не расскажет об ее участии в работе над картиной. Ведь сделала она так ничтожно мало, и разговор об этом будет только понапрасну смущать ее.

Фердинанд с удивлением согласился. Он не только не чувствовал зависти к ее таланту, но, напротив, говорил всем, что она лучше, чем он, владеет мастерством живописца, что соответствовало истине.

Когда Ренекен пришел посмотреть «Озеро», он буквально онемел от изумления, потом чрезвычайно торжественно начал восхвалять своего молодого друга:

– Безусловно, мастерство здесь выше, чем в «Прогулке», – говорил он, – здесь достигнута невообразимая легкость и тонкость в передаче воздуха, и первый план приобретает благодаря этому невероятную выразительность… Да, это прекрасно, это неподражаемо!..

Он был неподдельно изумлен, но не говорил о подлинной причине своего изумления. Этот дьявольский Фердинанд совершенно сбивает его с толку, никогда Ренекен не предполагал, что Фердинанд может до такой степени овладеть мастерством. В картине появилось еще нечто совсем новое, чего никак нельзя было ожидать от Фердинанда.

И все же он предпочитал «Прогулку», хотя и не говорил об этом вслух. «Прогулка» была сделана небрежнее, со многими шероховатостями, но там была печать ничем не стесняемой индивидуальности. В «Озере» талант художника окреп и развился, и тем не менее в новом произведении не было того обаяния, как в первом. В «Озере» чувствовалась банальность ремесленных навыков, стремление к красивости, почти слащавость.

Эти мысли не мешали Ренекену повторять, уходя:

– Поразительно, мой милый… Вы будете иметь сногсшибательный успех.

Он не ошибся. Успех «Озера» превзошел успех «Прогулки». Женщины просто млели от восторга. Картина представлялась им верхом изящества. Коляски катились в солнечных лучах, солнце отражалось на колесах. Прелестно одетые фигурки выделялись светлыми пятнами на зелени леса – все это пленяло зрителей, которые привыкли смотреть на живопись художника как на работу ювелира.

Более строгие ценители, те, кто требует от художественного произведения силы воздействия и художественной правды, были пленены зрелым мастерством, глубоким знанием приемов живописи, изысканной техникой.

Картине была присуща какая-то особая, несколько претенциозная грация, она-то главным образом и покоряла публику. Все сошлись на том, что Фердинанд Сурдис достиг еще большего совершенства в новой своей работе.

Только один-единственный критик, человек резкий, которого все ненавидели за то, что он открыто говорит правду, осмелился заявить, что если художник будет продолжать усложнять и одновременно размягчать свою манеру письма, то не пройдет и пяти лет, как он окончательно погубит свой выдающийся талант.

На улице Дассас царила радость. Это была не неожиданная радость первого успеха, но чувство уверенности в окончательном признании художника, как бы посвящение его в ряды первоклассных мастеров современности.

К тому же материальное благосостояние Сурдисов упрочилось. Заказы сыпались со всех сторон. Даже самые маленькие этюды художника раскупались нарасхват – их оспаривали друг у друга, не жалея никаких денег. Приходилось приниматься опять за работу.

Все эти успехи не вскружили голову Адели. Она не была скупой, но знала цену деньгам, так как была воспитана в традициях строгой провинциальной бережливости. Вот почему она тщательно следила за тем, чтобы Фердинанд исполнял принятые им заказы. Она вела запись заказов, ведала всеми расчетами, помещала деньги в банк.

Самое большое внимание она уделяла своему мужу – держала его под неусыпным надзором.

Она установила для него точный распорядок дня. Столько-то часов на работу, столько-то на отдых. Всегда сдержанная, молчаливая, она вела себя с неизменным достоинством. Фердинанд трепетал перед ней. Ее авторитет для него был огромен, – ведь он пал так низко, и только она спасла его.

Несомненно, она оказала ему неоценимую услугу. Без ее твердой воли, которая одна его поддерживала, он окончательно опустился бы, без нее он никогда не создал бы тех полотен, которые появились в течение ближайших лет.

Она была его лучшим я, его силой, его опорой. Но страх, который она ему внушала, не мешал ему совершать порой прежние проступки. Так как она не удовлетворяла его порочные наклонности, временами он убегал от нее и предавался самому низкому распутству. Возвращался он всегда больным и дня три-четыре не мог прийти в себя.

И всякий раз, возвращаясь, он как бы давал ей новое оружие против себя. Она уничтожала его своим презрением, подавляла своей холодностью. Чтобы загладить вину, он неделями не выходил из дому, стоя за мольбертом.