Любовь по требованию и без…

Куда уж мне кого-то дурой считать, если сама увязла в мужчине, от которого мне бежать надо как можно дальше. Он сын моего покойного мужа, мой пасынок, с которым я изменяла его отцу. Хотим мы этого или нет, но это обстоятельство всегда будет стоять между нами.

Это, и еще то, что я собиралась убить его отца. Жаль, не успела… Кто-то меня опередил.

Дверь кухни распахнулась, и на пороге возник Игорь. Подмигнул мне и скомандовал:

– Марьяна, поехали. Шустренько собирайся, надо выбираться из этой глуши, пока светло. А то тут по ночам неспокойно, хищники бродят.

А Маря ничего, и не поморщилась даже, послушно встала и пошла одеваться. У меня аж рот открылся от удивления, как это у Игорька так ловко получилось.

– Снежана, ты прости меня, ладно? – зашептала мне на ухо Маря в прихожей. – Ты же моя самая-самая подруга. А я дура толстая.

– Дура, – подтвердила я. – Прощаю.

Громыхнули, закрываясь ворота. Отрезали от меня мигнувшие стоп-сигналы внедорожника Игорька.

И я вдруг поняла, что вряд ли захочу когда-нибудь снова встретиться с Марьяной. Словно то, что произошло между нами недавно, разнесло нас на такое расстояние, что ни на каком автомобиле его не одолеешь, ни на каком самолете не пролетишь. Прощай, Маря.

– А ты чего здесь торчишь? – сдерживая горькие слезы, так и норовившие пролиться, я окрысилась на Сашку, подпирающего стену за моей спиной. – Тебе домой не пора ехать?

– Я у вас погостить решил, – братец довольно заулыбался. – Эрик меня пригласил, а то мне жить негде.

– Квартира родителей свободна – живи, сколько хочешь.

– Спасибо, нажился. Больше не хочу, – оскалил зубы в злой усмешке.

– Продай тогда, если она тебе не нужна.

– Как ты можешь такое предлагать, сестрица! – закривлялся он.

Протянул глумливым голосом:

– Это же память о нашем с тобой счастливом детстве. Я там каждый угол знаю, о который меня папаша наш головой бил. Каждую стенку, в которую меня спиной впечатывал, когда уму-разуму учил. Каждую батарею, к которой привязывал и часами держал, не пуская даже в туалет, если считал, что я провинился.

Нет уж, такое продавать нельзя. Если у меня когда-то будут дети и начнут меня чем-нибудь бесить, я буду в эту квартирку приезжать и вспоминать, что чувствовал, когда этот урод моим воспитанием занимался.

Он замолчал, глядя куда-то поверх моей головы и не двигаясь. Только широкая грудь тяжело ходила под толстым свитером.

– Нет, сестренка, нельзя такую память уничтожать, – отмер, наконец. Перевел на меня взгляд и с ненавистью процедил. – Тебе ведь тоже надо помнить, как папаша к тебе по ночам шлялся. Как лапал тебя, зажимая в углах все той же квартиры. И постоянно требовал, чтобы ты его любила.

Ты ведь тоже не хочешь об этом забывать, а Снежиночка? Ведь только этой ненавистью живешь, и ничем другим. Ничего больше в тебе нет, никаких других чувств. Даже если ты изображаешь любовь, в тебе ее нет, все свободное место ненавистью занято.

Я стояла и слушала, глядя в искаженное злостью лицо брата. Пыталась открыть рот и сказать, чтобы он заткнулся, и не могла. Почему-то тело отказывалось меня слушаться, застыв камнем. Только в ушах отчаянно билась кровь, заглушая все остальные звуки.

– Или ты закроешь свою пасть или пойдешь сейчас нахуй. Ты, блядь, не видишь, она уже зеленая стоит! Сейчас в обморок хлопнется, – оборвал Сашкин монолог голос Эрика.

«Откуда он взялся, его же не было? Сколько успел услышать?» – я попыталась заставить свое тело двигаться. Мне уйти бы… Одной побыть.

Ноздрей коснулся аромат Эрика, совсем близко, а следом он подхватил меня на руки. Прижал, как маленькую к груди, и понес по лестнице наверх. В спальне осторожно, словно боялся разбить, положил на кровать и принялся стаскивать с меня одежду.

Я не помогала и не мешала, просто лежала безвольной, замерзающей куклой, поднимая руку или сгибая ногу, когда Эрик давал команду.

Раздев меня, Эрик в два движения стянул с себя всю одежду, занырнул ко мне под одеяло и крепко-крепко прижал к своему голому телу.

Принялся гладить по спине. С силой, словно пытался снять с меня кожу, растирал мне руки и плечи. Трогал лицо. Целовал щеки, полуприкрытые веки, уголки губ.

И все время что-то говорил. Шептал слова. Что-то напевал, какую-то песенку с нежным мотивом. И снова просто говорил. Наверное, опять на испанском, потому что я ничего не понимала, ни одного слова. Только совершенно точно знала, что это слова о любви…

Прижимаясь к его обжигающе-горячему телу, чувствуя на себе его руки, слушая голос, я все-таки начала согреваться…

– Скажи по-русски, – попросила тоже шепотом. Подняла руки, обняла его шею, уткнулась в нее губами. Задышала широко открытым ртом, чувствуя, что задыхаюсь от нехватки кислорода в моих стянувшихся от напряжения легких.

И когда во мне почти не осталось надежды, услышала:

Ты всегда была смыслом моего существования.

Обожать тебя было для меня одержимостью.

И в твоих поцелуях я находил

Тепло, которое у меня вызывало