Любовь под дождем

Неужели такова судьба отцов и матерей во всем мире? — спрашивал себя Хусни Хигази. А может быть, есть такие народы, чей боевой дух и доблесть способны преодолеть любые невзгоды? Или история лжет, рассказывая о подвигах? Неужели отсутствие элементарного мужества характерно лишь для нашего народа, или так было во все времена и эпохи? Но почему же тогда одна война следует за другой? Где граница между самопожертвованием, о котором мы читаем в газетах, исторических книгах и стихах, и тем, что мы наблюдаем в кафе, в домах, на улице? Конечно же, человек рождается не для того, чтобы стать профессиональным убийцей…

— Несчастные мы люди, устаз! — заметил Ашмави.

— Будь я помоложе — обязательно пошел бы в армию, — сказал Хусни.

— Сын соседа потерял ногу, — продолжал Ашмави.

— Что делать — война, наши земли оккупированы…

— Когда я вижу, как люди смеются, меня так и тянет плюнуть им в рожи, — злобно сказал старик.

— Уж очень ты суров! Война все больше захватывает каждого из нас. Если так будет продолжаться дальше, то скоро ее огонь спалит всех — и на фронте, и в тылу.

Хусни попробовал представить себе, что бы сказал этот несчастный старик, если бы узнал, какие дела творятся у него дома, в его роскошной квартире. Он бы проклял его. А за что, собственно? Ведь жизнь уже почти прожита, а манит по-прежнему. Любовь к жизни — как это понятно! А ты, Египет, ты мне тоже очень дорог, но любовь к тебе далеко не так понятна!

Снова заговорил Ашмави:

— Справедливость требует, чтобы тяготы жизни распределялись между всеми поровну.

— Мудрые слова!

— Никак не возьму в толк, о чем это вы? — вдруг сказал Абду Бадран.

— Дни горестей и печали обрушиваются на нас, словно дождь!

— Мы, египтяне, находимся в центре арабского мира, а что нас ждет? — Оккупация, независимость, пятьдесят шестой год, Йемен, шестьдесят седьмой год и снова оккупация…

Хусни охватило раздражение. Едва сдерживаясь, он воскликнул:

— Надо завтра же взяться за обновление родины!

— Тяжело у меня на душе, ох как тяжело! — вздохнул Абду.

— Ты ведь только что вернулся из госпиталя. А думал отпраздновать свадьбу.

— Несчастная наша страна.

— Страна кумовства и своекорыстия! — добавил Ашмави. — О арабы!

Хусни снова овладели невеселые мысли. Чего мы хотим от жизни, в которой смешались слабость и сила, глупость и мудрость, нежность и жестокость, невежество и наука, уродство и красота, угнетение и справедливость, рабство и свобода? А сам-то я что выбираю? У меня все еще нет ясной позиции, да и жить осталось совсем немного. Я люблю тебя, Египет, но, если можешь, — прости! Жизнь я люблю все-таки больше.

XX

У входа в казино «Сахар-сити» остановилась машина. Из нее вышли Хасан Хамуда и Мона Захран. Они направились в дальний уголок сада, где голубоватый свет фонаря еле пробивался сквозь густую листву пальмы. Мона была красива, как всегда, правда, в ее глазах пряталась глубокая печаль. Но Хасан надеялся, что сумеет рассеять ее грусть. Его смуглое лицо излучало жизнерадостность, а движения были преисполнены уверенности. Еще раз внимательно посмотрев на девушку, он улыбнулся, словно бы подавая ей пример, а потом, глубоко вдохнув прохладный, напоенный запахами трав воздух, произнес:

— Как тут тихо и спокойно, словно весь остальной мир отодвинулся куда-то далеко-далеко.

— Да, — негромко уронила Мона и тут же, словно устыдившись своей минутной радости, поспешила добавить: — Но его заботы остаются в наших сердцах.

— Да, у тебя немало тяжких забот, но ты попробуй представить себе состояние человека, когда он в один миг теряет тысячу федданов земли, когда его отец умирает от сердечного приступа… Попробуй представить себе, что переживает человек, доброе имя семьи которого растоптано, хотя патриотическое движение в Египте, начиная с восстания Араби-паши, обязано ей довольно многим.

Мона взвесила его слова и ответила вопросом на вопрос:

— Разве ты не знаешь, что феодалы не внушают мне симпатии?

— Вполне понятно, — рассмеялся Хасан. — Ты же принадлежишь к послереволюционному поколению. Но ведь и ты осуждаешь студенческие выступления?

— Это совсем другое дело!

— Пусть так. Но вернемся к твоим заботам и огорчениям. Ты совершенно ни в чем не виновата!

— И все-таки… Ведь он…

— Еще раз повторяю — ты ни в чем не виновата, — перебил девушку Хасан. — Он наклонился к Моне. На его лицо упал свет фонаря. — И после нас останутся кладбища, больницы. Но разве это мешает немного поесть и выпить? Стать мужем и женой!

— А ведь мы чуть не уехали, — прошептала Мона.

— Ну вот, опять! — засмеялся Хасан. — Послушай, а не поговорить ли нам о чем-нибудь другом?

Мона не слушала.

— Нас упрекали, что мы хотим бежать с родного корабля, когда на него обрушилась такая буря.

— Меня тоже воспитывали в патриотическом духе. А что это мне дало? Но прошу тебя, найдем для разговора другую тему.

— Разве тебя не интересует, победит наша родина или нет?

— Меня интересует лишь мирная и счастливая жизнь. Если дорога к ней через победу — тем лучше. А если через поражение, то опять-таки тем лучше.

— Я что-то не поняла, — с недоумением сказала Мона.