Любовь поэтов Серебряного века

Анна Ахматова когда-то сказала, что «в Пастернаке всегда останется его юность». Он был молод душевно, обладал большим темпераментом. Иногда сильно гневался. Высокий, с крупными чертами лица, несколько нескладной фигурой, крепкими руками и нервными, очень умными глазами тридцатилетний поэт однажды принес писателю Борису Зайцеву свою рукопись, отрывок в прозе. Рукопись, по словам Зайцева, «тоже походила видом на хозяина своего: написано крупным, размашистым почерком, нервным и выразительным. Пришел он как младший писатель к старшему показать образец своей прозы». Та рукопись была отрывком из большого художественного повествования, главы которого позднее вошли в повесть «Детство Люверс», изданную гораздо раньше «Доктора Живаго».

В 1920-е годы Пастернак полностью отдался поэтическому творчеству. Писал он и прозу. По хлестким воспоминаниям Зайцева, он сильно выделялся в общей атмосфере богемной жизни того времени: «Пастернак был уже взрослым, но молодым, когда началась революция… Все ранние годы революции позиция Пастернака была довольно странная. Он сидел где-то безмолвно. Ни в каких выступлениях и бесчинствах футуристов и имажинистов участия не принимал. Не выступал в подозрительных кафе, куда набивались спекулянты всякого рода, а „поэты“ типа Маяковского и подручных его громили этих же разжившихся на спекуляциях „нэпманов“. А тем это как раз и нравилось, они аплодировали и хохотали. Такие кафе были очень в моде. Там торговали тайно кокаином и в сообществе низов литературных и чекистов устраивали темные дела, затевались грязные оргии. Это было время Есенина и Айседоры Дункан, безобразного пьянства и общего оголтения. Ни к чему такому Пастернак явно не имел отношения. Кроме его собственной натуры за ним стояла культурная порядочность отца и матери, а вдали где-то легендарная тень Льва Толстого».

Между Пастернаком и другими писателями складывались разные взаимоотношения. Эпистолярный роман между Цветаевой и Борисом Леонидовичем был полон нежности и взаимного уважения. Прочитав «Сестра моя жизнь», она, со свойственной ей полетом, всплеском и восторженностью, написала «на клочки разлетевшуюся от восторга статью»: «Пастернак – большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих БЫЛИ, некоторые ЕСТЬ, он один БУДЕТ. Ибо, по-настоящему, его еще нет: лепет, щебет, дребезг – весь в завтра! – захлебывание младенца, – и этот младенец – Мир. Захлебывание. Задохновение. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается – точно грудь не вмещает: а-ах! Наших слов он еще не знает: что-то островитянски-ребячески-перворайски невразумительное – и опрокидывающее. Не Пастернак – младенец, это мир в нем младенец. Самого Пастернака я бы скорей отнесла к самым первым дням творения: первых рек, первых зорь, первых гроз. Он создан ДО Адама».

А вот с Маяковским у Бориса Леонидовича были весьма непростые отношения. По словам критика и литературоведа Николая Вильмонта, «Маяковский и Пастернак любили друг друга и уж во всяком случае признавали каждого другого большим талантом. Но единомыслия меду ними не было никогда. И не потому, что один из них был – эстетически и политически – левее другого. Пастернак держался достаточно левых убеждений, а в искусстве и в истории ценил преемственность и в отличие от Маяковского отнюдь не „ненавидел“ таких слов, как „соплеменник“ и „скала“. Однако Маяковский, натура властная и настойчивая, нет-нет, а даже иногда „заговаривал“ на „пастернаковский лад“, особенно интонациями и поэтическими ходами».

Николай Вильмонт вспоминает, как однажды присутствовал с Пастернаком на творческом вечере, где Маяковский читал отрывок из поэмы «Про это»:

Эта тема придет,
позвонится с кухни,
повернется,
сгинет шапчонкой гриба.
и гигант
постоит секунду
и рухнет,

Под записочной рябью себя погребя.

Вильмонт тогда наклонился к Борису Леонидовичу и шепнул: «Но ведь это под вас!» Пастернак испуганно приложил палец к губам, прошептав почему-то по-французски: «Parlez plus bas»[5]. И только после паузы ответил тоже шепотом: «Вы, конечно, правы! Дался я ему!»

Пастернак, уважая Маяковского, однажды обронил: «Его поэзия, такая настоящая, выросшая до размеров il gigante[6] Микеланджело и по праву занявшая первое место на европейском чемпионате поэзии, все же остается русской провинцией, чем-то гениально-доморощенным. Как это он не сбросит с себя всех этих Осипов Бриков и крученых, которые консервируют его недостатки себе на праздную забаву!» С такой же ревнивой неприязнью смотрел и Маяковский на окружение Пастернака.